Сибирские огни, 1928, № 3

(Тут Маринич недоумевающе поднял брови, а после улыбнулся. Он вспомнил, что, действительно, несколько раз просил Ядовитое Жало написать на эту тему воспоминания). Маринич отложил рабкоровские заметки в сторону, закурил трубку и с интересом прочел автобиографию Ядовитого Жала. КАК ЯДОВИТОЕ ЖАЛО СТАЛ ШИРМАЧЕМ. (Написано по поручению товарища Маринича). Сам я уфимский, а отец мой крестьянин, и жили мы в Шаровке. Конечно, в деревне нет никаких каменных домов, как в городе, и люди живут сытнее: у нас было три коровы, четыре лошади и мужики обзывали моего отца кулаком Действительно, жаднеющий был человек, но, когда в девятнадцатом году об'- явились иностранные войска—чехи, отец первый звонил в колокола с радости и даже бесплатно отпустил солдатам двести пудов пшеницы. За эту пшеницу ему после накрутили, как следует, холку, и когда к власти пришел пролета- риат, отец мой покормил вшей вполне даже достаточно. Конечно, продотряд- ники отобрали двух коров, а лошадей забрали в Красную армию воевать с буржуями, и тогда мы стали жить одинаково со всем народом, и отца даже вы- брали в совет, и он бегал по деревне и наряжал подводы для командировочных, которых было тогда, как собак нерезаных. Об этом всегда говорил мой отец и всегда страшно матерился. Когда стукнул голод, мне было 12 лет. Конечно, есть хотелось до невоз- можности, и народ ел всякую дрянь, в том числе и самих себя, то-есть зани- мались людоедством. Мы в нашем доме с'ели нашу сестренку Нюрку, которая померла с голоду, а хоронить ее было жалко. Все одно—люди бы с'ели другие, так уж лучше родственники, сказала мать и помолилась на иконы, когда стала из Нюрки делать варево. Но только вот отца моего арестовали за Нюрку и по- садили в тюрьму. Я тогда же подумал: вот так по-родственному вышло, а мамка заревела, и все у нас пошло вверх дном. После этого мне люди и говорят: крой, Ванька, в Ташкент, там целые горы хлеба наворочены, и от голода, без сомнения, спасешься. Приехали мы в Ташкент с одним шкетиком. Насчет хлебных гор, конечно, получился пол- ный обман, но я не сробел и вошел в коммуну к ребятам, а коммуна была та- кая: где плохо лежит, не зевать и всем поровну. Жить стало вполне основа- тельно. И тут я понял, что человек может пропасть только в одиночку, а ко- гда вместе—то никоим образом! Опишу первый случай, как я стал ширмачем. Вот я вижу, как из парад- ного крыльца вышла красивая женщина с сумочкой в руках, а на голове у ней шляпа. Но в этот момент трамвай налетел на арбакеша, и, конечно, собралась агромадная толпа. Все кричат: ох, ах, кого-то задавили! Женщина полезла в сумочку и достала оттуда платочек, а сумку не закрыла и глаза вытирает, хотя слез нет. Что делать? Я сказал: сама дура виновата, не разбрасывайся, и вытащил из раскрытой сумки французский портмонет и зеркало. В порт- монете было шестьдесят тщсяч с лишним, а зеркало я подарил Наташке, ко- торая была у нас в коммуне и спала с Мишкой Огурцом. Мишка зеркало раз- бил и разбил также мне вдребезги нос, а Наташку грозил зарезать или про- дать сартам. Вообще получился такой переплет, что совершенно напрасно я спер зеркало. Теперь расскажу, как я попал в первый раз в милицию. Мишка Огурец толкнул меня в бок и крикнул: крой, Ванька, лягаши идут! Я бежать, но ви- жу—ребят почти всех переловили и многие плачут, которые поменьше. Мишка