Сибирские огни, 1928, № 3

— Вот шаманка и летала кажину божью ночь к солдату, а тот вы- пить не дурак, да в пьяном положении с тунгуской-то и снюхался. Да как и не слюбиться. Уж очень собой-то пригожа была, не девка—сахар. Сильно содцат одобрял ее. Ведь солдат-то думал, что она живая, а на поверку-то вышло—мертвая, самая настоящая покойница. Вот как. В последнюю-то ночь к себе сманивала солдата-то: «ляжем, говорит, рядком в моем фобу, а то, говорит, мне зимой холодно. А черви, говорит, не едят меня, я не в земле ле- жу». Дак, солдатишко-то тою ж ночью домой на кобыле прискакал. И хмель весь выскочил. А виски поседели. Вот до чего нарахался. — А где же она похоронена? — Вот пойдем, коль не боишься. Прохор с тревогой осмотрелся. Живая тьма сгущалась, напирала, хо- тела притушить огарок, как морокой маяк волна. Чужие тени мягко шмыга- ли во тьме, падали, вставали, тянулись к Прохору. Вот словно бы ударили ладонь в ладонь и с тихим смехом кто-то пустился в пляс—-ближе, ближе— кто-то голубой, трепещущий, холодный. — Пойдем, Фарков!—в страхе метнулся Прохор к двери. — Ты чего? Это ж месяц. В окно, как призрак, тянулся свет луны, тени приникли к полу, при- смирели, и тьма стала неподвижно^ выжидающей. Шли густыми зарослями. Месяц освещал им путь. Пихтач, сосны и бо- ярка цеплялись за Прохора, предостерегающе шумели, не пускали, с размаху хлестали по лицу. — Ну, вот смотри,—сказал Фарков, кивнув вверх и закуривая трубку. На двух врытых высоких столбах лежала колода. Она сверху прикрыта широкими кусками бересты. Береста голубела и, казалось, вздрагивала, слов- но лежавший под ней мертвец тяжко вздыхал. — Это ветром...—одинаково подумали оба, но голубой, тихий воздух не колебался. Месяц привстал на цыпочки и никак не мог подняться над тай- гой, только ревниво поводил серыми бровями: «Эй, вы! Полуношники!». В щель колоды свисал плетью черный жгут. — Это ее коса... Шаманки-то... — Черная какая. Голоса их казались чужими, словно звучали из-под корней тайги. Взгля- нули друг на друга: лица бледнозелены, как у мертвых. Прохор ощутил в груди щемящий цепкий холодок. Вдруг, внезапно вскрикнув, они кинулись прочь. Жуткий страх мчал их через тьму и непролазную трущобу, как белым днем по широкой степи. Шитик бестолково резал воду, белые весла судорожно взмахивали, хло- пали, словно окоченевшие руки утопающего. А вслед несся из тайги свирепый свист. Но Прохор, опамятовавшись, понял, наконец, что это из его собствен- ной груди вылетает со свистом воздух. Он бросил весла и отер со лба холод- ный пот. Обоим было до смерти стыдно. Избегали смотреть друг другу в глаза и, не перемолвившись словом, оба повалились спать. Сон Прохора неспокойный, горячий, огненный. Красное, красное— кровь. Земля красная, небо красное, красная тунгуска в кумачах, шаманка: «Бойе, друг, обними меня!.. Ну, крепче, крепче!». Кипучая, бесстыдная со- рвала с себя все и кинулась ему на грудь. Истомно, жарко Прохору, сладостно. И слышит он голос укорчивый: «Прошенька»... Белое, белое—-холодное. Бе- лый снег, белое солнце, вся в белом Таня. «Прошенька, зачем ты?». И не Таня это,—мать, И не мать—отец. Крепко, настойчиво: «Вставай, Прошка..'. Время».