Сибирские огни, 1928, № 3

— Цх! Трусим?.. Ничего. Ну, вставай, Прошка, пора. Сухарь дорогу делать будем, шитик конопатить будем. Через неделю плыть: вода уйдет. Прохору лень подыматься: укрытый буркой, он лежал на чистом кра- шеном полу и рассматривал комнату зажиточного мужика-таежника. Дверь, расписанная немудрой кистью прохожего бродяги, вся в зайчиках утреннего солнца. Семь ружей на стене: малопулька, турка, медвежиное, централка, три кремневых самодельных, в углу рогатина-пальма, вдоль стен—кованые железом сундуки, покрытые тунгусскими ковриками из оленьих шкур—ку- маланами. На подоконниках груда утиных носов—игрушки ребятишек. Обра- за, четки, курильница для ладона. В щели торчит большой, с оческами во- лос, медный гребень, под ним—отрывной календарь; в нем остались только числа, а нижние края листков со святцами пошли на «козьи ножки», на цыгарки. Открылась дверь, сверкнула остроглазая улыбка. — Давай, дзвчонка... Нэ, пугайся. Я мирный,—сказал Ибрагим. — Чего мне тебя, плешастого, пугаться-то?—огрызнулась Таня,—я с тятенькой на ведмедя хаживала.—Потом улыбчиво сказала:—Вставай, моло- дец... чего дрыхнешь! А на гулянку к нам придешь? — Приду,—Прохор сбросил с себя бурку и стал одеваться. Девушка услужливо подавала ему шаровары, сапога, полотняную блузу и все дивилась на его белье: — Богач какой ты, а? Ишь ты, буковки... Кто вышивал-то? Поди, краля? И чего она, дуреха... на подштанниках вышила, а рубаху не расшила. Поди, она богачка?.. Поди, один сахар ест да пряники... А часто с ней це- луешься?..—юлила Таня, стрекотала, и Прохор никак не мог от волнения застегнуть пуговку на вороте. А Таня так и надвигалась полной грудью, ви- ляла лукавыми, дразнящими глазами. — Цх! Ишь-—язва!—прищелкнул пальцами Ибрагим.—Дэржи ее!.. Девушка с звонким смехом опять бросилась вон. Ибрагим взглянул на Прохора. Тот закинул руки, привстал на цыпочки, сладко потянулся и зарычал, как молодой зверь, поднявшийся из логова. Гла- за его горели. Ибрагим покачал головой, сказал: — Нэ надо, Прошка. Но Прохор ничего не понял. Простокваша была холодная, освежающая. Прохор крепко сдабривал ее сахаром, Таня удивлялась: — До чего вы, богатые, сладко живете. Взял бы меня к себе, в стряпки хошь. В глазах Тани была молодая страсть и настойчивая уверенность: «А я тебя поцелую... А ты мой...»,—говорили ее черные, жадные глаза. Что-то непонятное, новое шевельнулось в Прохоре. Он сказал: — Душно как...—и вышел на улицу. Утро было солнечное. На лугу пылали желтые лютики. Прохор осмо- трелся. Деревенька, куда прибыли они вчера с Ибрагимом, маленькая. Избен- ки ветхие, покосившиеся. Лишь дом Тани выглядел богато: четыре окна на улицу, занавески, герань, гладко струганная крыша, дверь с блоком в мелоч- ную лавчонку, над воротами расписанный в синий цвет скворешник. Прохор спустился к берегу. Узенькая, тихая река дремала. «Вот она какая Угрюм-река»,—разочарованно подумал юноша,—«И на реку-то не похожа». Он сбросил с правого плеча бешмет и швырнул через реку камнем. Урча и воя, словно большой шмель, камень пулей пересек пространство и ударился в румяно-желтый под солнцем ствол сосны. Прохор опустился к урезу воды, где мужики конопатили шитик.