Сибирские огни, 1928, № 3

И замечательно то, что из 1069 присланных на конкурс произведений не на- шли ни одного с твердой классической установкой, доходящей до нутра чита- теля. Но до 200 рассказов можно было бы вполне напечатать, если подойти к ним с обычными требованиями наших редакций: внешняя грамотность (гра- мотность этимологии!), кусочек современности, головное приятие революции, благополучный конец, приспособленность к обновленным вкусам советской Марфиньки. Не вся ли современная беллетристика пишется для советской Марфинь- ки по заказу, об'явленному «Красной Нивой»? А новый читатель ждет и все еще надеется. Он ждет художественной зарисовки живого человека, в котором хочет увидеть себя с неотвратимой и убедительной правдой. Читатель хочет увидеть куда же и как движется внут- ренне этот человек среди нашей противоречивейшей современности, как он в своем быту, семье, любви, детях, в самом себе осуществляет невероятно дерзкие и прекрасные порывы революции. Он хочет не только газетных рас суждений о том, куда движется Россия—к хаосу капитализма или к миру социализма—он жаждет, как Фома неверующий, по-настоящему ощутить все это, вложив пальцы свои в сочащие кровью раны человека. И хочет, чтобы это было выражено «просто, ясно, в истинно красивой форме» без пастерна- ковских строк—«как едется в такую рань приезжей», без ивановских— «виски тучнели»—прекрасным русским языком, простым, естественным и сильным, каким был и остался язык Пушкина;, Гоголя, Некрасова и Толстого. Читатель ждет, когда наш писатель вернет себе права мужественного и мудрого созерцателя жизни. Созерцателя-творца. Мужественного в том смысле, чтобы- он умел рисовать жизнь с полноправной ясностью и глубиной. Человека в искусстве и уничтожить можно, лишь воскресив его полня- ком к жизни. Классовая борьба в искусстве осуществляется не ненавистью и не- приязнью к человеку, а художническим, своеобразно-симпатическим постиже- нием его. Без этого мы не имели бы ни гоголевского Хлестакова, ни толстовских Каренина и Наполеона. Л. Толстой не был монархистом, описывая с поразительным эмоциональ- ным под'емом патриотические переживания Пети Ростова при встрече Але- ксандра I в Москве. Гоголь не был скупщиком, описывая торг Чичикова и Со- бакевича. Шекспир не был Шейлоком, Мольер—Гарпагоном при изображениях их нечеловеческой жадности. Грибоедов не был ни Загорецким, ни Репетило- вым, ни Фамусовым. Только мужественным изображением всех своих героев Толстому и Грибоедову удалось воссоздать картину жизни тогдашней России. Современный писатель заражен иждивенческой психологией: он посто- янно живет надеждой, что одно название «рабочий» и «белогвардеец» на фи- гуре из папье-маше может дать желанный эмоциональный результат. Вели- чайший реализм искусства, предельный натурализм его, истинное позитивное самосознание, исключительно земное, человеческое—нашло впервые свое вы- ражение в истории человечества, именно в русской литературе. Нигде, ни у одного народа так крепко не обнаружена центростремительная сила челове ческой личности, нигде так полно и всесторонне не приоткрыто богатство человеческой особи, как в нашей литературе. Это основная линия нашей культуры—«субстанциональность» каждого человека, «эстетическое» равноправие всех людей имеет несомненно тесную связь с социализмом, практически родившимся именно в нашей стране. «Инте- рес (не по-холопски понятой) национальной гордости великороссов совпадает