Сибирские огни, 1928, № 3

хранение традиций есть мужество зарисовки подлинно живого человека, а не сусально-литературной схемы. Сохранение традиций должно сказаться s том, чтобы писатель увидел человека как можно глубже, ярче, шире, а не только в схеме его- должностных переживаний («Комиссары»—повесть Либе- динского). Человека в искусстве необходимо запечатлевать так, чтобы чита- тель с жутью и радостью чувствовал себя в любом герое. Возьмите Обломова, «Человека в футляре», Пьера Безухова—в них русский человек с неизбежно- стью всегда ощутит самого себя (вспомните социологический анализ обло- мовщины Добролюбова). И если мерзавца ты рисуешь, то выпечатай его так, чтобы я, будь я лучший из лучших, неотразимо почувствовал, что мерзавец мне сродни, что он вот тут ходит и топчет подошвами дороги моей родины Если героя ты рисуешь, запечатлей его так, чтобы я, мерзавец из мерзавцев, в тоске и страхе мог ощутить радостно, что и во мне капля этой человечьей гордости, которой ты его наполняешь. Черты любимого литературного типа должны быть неотторжимыми от меня и обязательными для всех. Иных путей для искусства нет. Кто скажет, что в нем нет ничего от лермонтовских Печорина или Максима Максимыча, хотя это написано и не гением и не в наше время. А кто скажет, что Семен, Надя (Леонов—«Барсуки») действительно но- сят в себе основные черты всех нас? В них нет ничего от глубин живого чело- века, хотя внешне он разрисован на редкость красочно. Как хочется навсе- гда запомнить одну страницу из романа, где живая жизнь мелькнула на мгновенье—мелькнула по-настоящему и бесспорно, это когда Сема ловит весной кота на крыше и видит впервые Настю. Но ведь это же «зады», все это уже исчерпано русской литературой и до Леонова. А в остальном—та- лантливо расписанная, многословная схематика. Талант спасает Леонова: в его писаниях нет коробящей читателя неправды, но и правда его рисунка по существу случайна и необязательна. В большинстве случаев, наши писа- тели подмечают лишь внешне-характерное, присущее данному дню и человеку в данных особых обстоятельствах, а основу его такого, каким он вышел из семьи, каким он унаследовал себя от предка, этих черт они не ощущают. Пытаются заинтересовать читателя не судьбой человека, не извращением или красотой людской жизни, а «текущим моментом» ее, разрешением и освещением случайно или не случайно, но на один момент возникших воп- росов и случаев. Нет установки на основное человеческое, которое лишь ме- няется и преобразуется, но никогда не теряет своего изначального остова. Вл. Короленко в своем «Дневнике» пишет: «Есть одна местность, покрытая страшными топями. Неверный шаг, и вы погружаетесь в трясину. Жители этой местности, отправляясь в путь, берут в руки длинные шесты. Правда, шесты эти затрудняют несколько быстроту движения, зато, провалившись в трясину, путник находит в шесте спасение. Одним концом шест падает назад, на то место, откуда путник только что сошел и где он стоял твердо; другим— шест достигает (непременно твердой земли, лежащей впереди. Искусство пред- ставляет такой же шест на пути человечества». Это глубокое и верное сравне- ние. В самом деле, что волнует читателя до сих пор в судьбах Одиссея, Улен- шпителя, Дон-Кихота и Отелло? И почему равнодушно минуют его бесчислен- ные герои современности. Становится даже обидно, почему эта смерть како- го-то сановника Ивана Ильича, описанная Л. Толстым, даже для современного читателя реальнее бесчисленных героических смертей, которыми полны совре- менные рассказы. Разнииа впечатлений здесь должна быть об'яснена не только высотой таланта того или иного писателя, но и самым подходом к сюжету. Зарисовка одного мелькающего, бытового, случайного, безличного вместо желанной силы.