Сибирские огни, 1928, № 3

Г. Лелевич утверждает (и его утверждение звучит в наши дни победно : несмотря на личную неудачу Лелевича), что художественность в литератур- ном произведении—вещь второстепенная, необязательная. В своей статье «О принципах марксистской критики» он называет пишущего эти строки «идеологическим молодчиком» лишь за то, что этот «молодчик» осмелился сказать, что нет литературного явления без художественных достоинств и что первой задачей критика, поэтому, является вопрос: художественно ли то или иное произведение? Если оно не художественно, его для искусства не су- ществует, лит к ригику нечего с ним делать. Положение, казалось бы, достаточно ясное. Лелевич, никогда, невидимо му, самостоятельно не думавший над искусством, находит принципиальное противоречие данной формулы с утверждением Плеханова, который говорит, что первой задачей критики по отношению к художественному произведению является перевод его «с языка искусства на язык социологии». Лелевич мог бы просто своей зрительной способностью видеть, что эту первую задачу Пле ханов устанавливает лишь к художественному произведению, т.-е. произведя уже его эстетическую оценку. Лишь язык искусства он считает достойным для перевода на язык социологии. Если бы грозный Лелевич просмотрел более внимательно статьи самого Плеханова о Некрасове, о народниках, он бы за- метил, что и сам социолог-критик всюду начинает свой разбор писателей с оценки художественных достинств их произведений. Других путей для кри- тики нет. Подобный бесшабашный догматизм по отношению к искусству создает положение, когда, действительно, у редакторов, критиков и вообще из нашего литературного обихода исчезает самое ощущение художественности, у писа- теля испаряется стимул к его исканиям. Наши эстетические требования удовлетворяются фразами, в роде сле- дующих (я взял их из рассказов, авторы которых справедливо обижались, что их почему-то не печатают, когда печатаются другие, похожие на них): «У него на лице было веселое, рабоче- крестьянское выражение». «Комсомолистый Гришка страстно обнял учительницу Надю, но инстинктом почувствовав классовую разницу, вдруг гневно отпрянул в сторону». «Даша робко надела на себя новое батистовое платье. Подошла к зеркалу и наложила на себя резолюцию: «совсем недурно». Нельзя, конечно, поручиться, что это уже не напечатано в одном из на ших журналов, потому что не составит большого труда подобрать схожие с этим фразы и из напечатанного. Возьмите всю нашу современную литерату- ру—разве не по этому принципу написана большая половина наших расска- зов? Разве есть в современной нашей литературе подлинная, глубочайшая му- зыка русского человеческою искусства? Разве во всей этой массе рассказов, повестей и романов, которые у нас печатаются, вы найдете настоящую сати- ру, драму, трагедию живого современного человека? Что это? Или наша стра- на неожиданно утеряла свой лик? Неужели умерли, навсегда ушли из жизни ее городничие, Хлестаковы, Каратаевы, Обломовы, Ионычи, люди в футля- рах, Тургеневские героини, Душечки, Карамазовы и даже Передоновы? Пусть даже они умерли, переродились. Пусть все это со сказочным волшебством ис- чезло, осталось там, в стране прошлого, как хлам буржуазно-дворянского мира. Но разве теперь-то люди ходят по лицу своей обновленной родины без плоти и крови? Назовите мне одного героя из молодой по-революционной литературы, у которого бы я мог ощупать тело, увидеть его живым, действительно поверить, что он живет вот тут же, рядом со мной. Я произношу «Епиходов»—и я ви- жу его, слышу, ощущаю всего с головы до пят. «Емельян Пштяй—то же самое