Сибирские огни, 1928, № 3

дений со страниц этого журнала—и ваше пролетарское или непролетарское состояние будет обеспечено крепче, нежели в трудкассе или банке самого Форда. Даже в журнале «Красна» Новь» в период его расцвета положитель- ные рецензии писались, в большинстве случаев, о родственных ему изданиях («Круг», «Наши дни», «Перевал»), Эта линия была выдержана журналом, по крайней мере, на 50 проц. Это, конечно, свидетельствовало об определенном направлении журнала, и это хорошо, но направление часто переходило в при- вычное захваливание «своих» писателей, и это лишало журнал остроты и делало его страницы порой пресными. «Плохо, да наше». И хорошо только то, что у нас. Знаменитый лозунг Д. Бедного о трех сопливеньких, плохих, но своих, лозунг, вызвавший закон- ный и суровый отпор GO страниц газеты «Правда», остается, к сожалению, ти- пичнейшим для наших дней. Вредное снисхождение к своим, послабление писательской воле, часто, вместо критики, рекомендация своих изданий, продвижка во что бы то ни стало своих кружковых товарищей вне зависимости от художественной оцен- ки их писаний, небрежность и случайность рецензий, невиданное пренебре- жение к провинциальному писателю, и в результате—резкое снижение твор- ческих устремлений даже у талантливых писателей. Когда А. Луначарский пишет свою неумеренно хвалебную статью в «Прожекторе» об искренних, но незрелых, словесно порой уродливых, сти- хах И. Уткина (целую статью без единого критического замечания!), неуже- ли он не сознает, какой вред наносит он нашей пишущей молодежи? Единой русской литературы у нас нет сейчас: есть московская, ленин- градская, харьковская, новосибирская, а, может быть, и устюжанская лите- ратура. Ленинградцы не знают московских писателей, московские не хотят знать ленинградских беллетристов. Газеты перестали печатать фельетоны о литературе. В самом деле, кому интересно хозяйство тою узкого «феодаль- ного» дворика, которым владеет наш писатель, характеристикой которого всегда вынуждена заниматься даже серьезная критика наших дней? А если писатель посмеет выйти за свой «бытовой» словесный дворик, если он дерзнет взглянуть серьезнее и глубже на окружающую жизнь, он со стороны нашей критики встретит такое «улюлюканье», что ему и в самом деле не поздоровится. Достаточно Г. Лелевичу сказать, что «у нас не было еще такого позорного и отвратительного, слюнявого пасквиля на революцию, на коммунистическую партию» (о повести В. Зазубрина «Общежитие») и «что цензура сделала большое упущение, не задержав возмутительного рассказа Зазубрина», как все журналы, конечно, уже не рискнут высказаться об этом серьезном произведении. Писателю надо умереть, чтобы на свет появилась беспристрастная и не- боязливая оценка его творчества. Разве Л. Рейснер могла при жизни мечтать о признании за ней такого таланта, какой открыли в ней все рецензенты через два часа после ее смерти? Достаточно веять три последних номера журнала «Печать и Революция», вышедших перед ее смертью, и посмотреть, что писалось в них об ее книгах раньше. Положительные же рецензии о ней при ее жизни не печатались. И это случилось единственно потому, что Л. Рейснер была независима, единственно потому, что она не захотела примкнуть к какому-либо литкруж- ку, а хотела быть просто писательницей новой революционной России. Читатель и писатель законно перестают интересоваться и верить на- шей критике. На поверхность начинает победно просачиваться писатель- слуга, писатель обывательского толка, писатель, заранее обрекший себя на зо лотую обывательскую серединку.