Сибирские огни, 1928, № 3

Для того, чтобы скорее отлучить сосуна, деревенские матери смазывают сосок са- жей, перцем, горчицей и подставляют в тот момент, когда ребенок хочет приложиться к груди, жесткую и колючую щетку. И вот несчастье: беспомощное создание, вместо тепло- го и нежного шара и ласкающего губы соска, из которого льется в крохотное тело сама жизнь, теплая, сладкая и питающая, натыкается вдруг своим вздернутым носиком на щетину щетки или обжигает горчицей нежнейшую слизистую оболочку своего рта. В мою память крепко врезалось одно событие, связанное с отнятием от груди. Ско- рее всего я вообразил его уже впоследствии, но рассказам других. Однако, я как-будто ясно вижу его перед собой. Я вижу ясно капли молока и крови, медленно ползущие но материнской груди из укушенного мною соска. Не помня себя от боли, мать с силой шле- пает меня и бросает в зыбку. Может быть, все это смешно для вас, но я рассказал вам сейчас самое тяжелое со- бытие моей жизни. Другое тяжелое событие, когда в первый раз и навсегда легла на мою жизнь тя- желая тень отца, заключалось в том, что родители перестали класть меня с собой спать. Мне было тогда четыре года. Это изгнание в одинокую постель потрясло мою детскую душу. Я ревел, умолял, звал мать, протягивал свои руки в темноту... Я чувствовал, что «на здесь, близко, мне было страшно одному, я хотел разжалобить ее. Наконец, я словно помешался от крика. Я не мог остановить его, и мне уже было не больно кричать. Но я кричал без слез—они иссякли. Я слышал в темноте придушен- ные всхлипывания матери, слышал сердитый шопот отца. Ей было жалко меня, сердце не выдерживало, но отец не пускал ее ко мне: «Не надо его новажать». На следующий день я лежал, как пласт, ни с кем не говорил, ничего не мог есть. Со мной сделалась «горячка». Призвали какую-то знахарку, она «спрыскивала с уголь- ка» и говорила, что это все «от дурного глазу». Второе, слишком памятное для меня, столкновение с моим могущественным врагом произошло, когда мне было десять лет. Отец застал меня за курением в бане и выпорол. Он зажал мою голову между ног, словно завинтил ее в тиски, мне было больно, но я не мог даже крикнуть, потому что щеки мои были сжаты, и губы выпячивались, словно у пескаря. Солдатское сукно его штанов раздирало мне кожу. С каждым ударом он увле- кался все больше и больше этим занятием. Он осатанел. Через полчаса в баню прокралась моя мать и перенесла меня в дом. Укладывая меня в постель, мать заметила, что на по- душку каплет кровь. Она осмотрела мою голову и увидела, что кровь эта из уха. Он на- дорвал мне мочку левого уха... У меня на всю жизнь остался рубец. Вот посмотрите. — Вот чудак!—сказала Елена.—Да как же я посмотрю, когда вы невидимка? — Тьфу ты!—спохватился Ферапонт Иванович.—Я, знаете ли, в разговоре забы- ваю иногда. Ну, тогда пощупайте. Невидимая рука взяла руку Елены и поднесла ее пальцы к невидимому уху. Елена ощутила рубец. — После этого,—продолжал Ферапонт Иванович,—завидев отца, я вздрагивал. Этой поркой он бросил меня в когти онанизма. Время от 10 до 11 лет было для меня очень мучительным. Я переживал радость, что девченки и женщины не считают еще ме- ня за большого и ходят со мной купаться, но в то же время страх и стыд заставляли ко- лотиться мое сердце и делать безразличные глаза, когда они начинали раздеваться. Однажды мое появление из кустов к месту, где они купались, было встречено виз- гом. Это означало конец моего детства, В 13 лет началось томление по женщине, то ослабевающее, то становившееся сильнее. У нас была стряпка Аграфена—рыхлая, добродушная, белобрысая баба лет сорока. Она меня очень любила и всегда жалела меня, когда отец меня бил. Поэтому я всегда после экзекуции укрывался у нее на кухне в углу, где на лавке лежала груда ка- кого-то тряпья. Однажды ночью я поднялся с постели, чтобы выйти на улицу. Родители мои спа- ли. На кухне горела прикрученная лампа: стряпка должна была еще встать, чтобы подме-