Сибирские огни, 1928, № 3

если наклюкался где-то, а потом позволяешь себе так нахально врываться, да еще оскор- бляешь. Сам, ведь, видишь, что никого здесь нет. Кусков хорошо видел это. Он стоял ошарашенный. -—- Чорт с тобой в таком случае. Извини за беспокойство. Он повернулся, вышел и зашагал к противоположному концу залы, где на полу, коллективно укрытые мешочным пологом, спали вповалку комсомольцы. 3. ИСПОВЕДЬ. «ДОЛОЙ ЦЕНЗУРУ». —- Перестаньте смеяться! Это страшно неприятно, когда слышишь хохот и не можешь увидеть того, кто хохочет. Да и над чем вы смеетесь?—сказала Елена, обра- щаясь к Ферапонту Ивановичу. — Ох, да как же не смеяться?!.-—воскликнул невидимый.—Ведь, как я здорово вашему приятелю ножку подставил,—так и растянулся плашмя! А вы еще тут—чего ты кланяешея? Ха-ха-ха!.. — Перестаньте! — Ну, что ж, перестану, если вам неприятно. Вы, ведь, знаете, что я для вас... — Хорошо, хорошо,—слыхала уже. Вы лучше расскажите мне кое-что другое. -г- Что например? •— А вот меня интересует, что вас натолкнуло на мысль добиваться невидимости н каким путем вы пришли к ней. — Словом—«как дошли вы до жизни такой?». — Вот именно,—сказала Елена. — Хорошо. Откровенно говоря, требования ваши чрезмерны. Я ни с кем реши- тельно с тех пор, как сделался невидимкой, не откровенничал. Но... я совершенно серьез- но говорю вам, что вы в моих глазах совсем особенная женщина, совсем не похожая на других. Я вверяю вам свои тайны и верю, что не окажусь Самсоном, а вы Далилою. — Можете, быть спокойны. — Ладно. Только, Елена, предупреждаю вас, что я должен начать издалека и рассказать вам кое-что из своей жизни. Иначе вы ничего не поймете. Вам не будет скучно? — Ну, не знаю. Смотря по тому, как вы будете рассказывать. •— Увы!—вздохнул Ферапонт Иванович.—Тогда я заранее обречен. Я совсем не умею рассказывать. — Ну, ладно, ладно.—Рассмеялась Елена.—Давайте рассказывайте, довольно тянуть. — Ферапонт Иванович прокашлялся и приступил к повествованию. -— Родился я и вырос,—начал он,—в некультурной, хотя и зажиточной семье деревенского лавочника. По-теперешнему, сказали бы, что отец мой был кулак. Воспи- тание мое, надо полагать, мало чем отличалось от воспитания крестьянских ребятишек вообще. Та же зыбка, тот же рожок с ржаной жвачкой, то же застращивание букой и по- бои впоследствии. Вообще, как видите, детство мое было довольно темное и безотрадное. Но если бы спросили меня, когда я в первые ощутил всю горечь своего бытия и враждеб- ность жизни, то я определенно сказал бы: это был момент, когда меня оторвали от мате- ринской груди. Нет, не оторвали, а заставили возненавидеть и отвернуться. Это еще хуже, Вы не можете себе представить, какая гнусность, грубость и жестокость выпадает на долю деревенского ребенка в этот и без того трагический для маленького существа момент. Чего только не проделывают в таких случаях невежественные матери, пользуясь опытом старых баб. Все пускается в ход, чтобы ребенок возненавидел то, что всю преж- нюю жизнь его до этого момента было для него единственным блаженством в этом суро- вом внешнем мире, которое заменяло ему утраченное тепло и уют материнской утробы.