Сибирские огни, 1928, № 2

Я вспомнил, что не сказал еще тех слов, которые приготовил давно. —- Наташа!..—как слаб был мой голос.—Ты помнишь, двадцатое... се­ годня. В моей памяти предстали все эти дни, которые я провел у красных, вся моя озлобленность, все несчастья и недуги. Я не помню, что я говорил, но в каких-то кратких, тяжелых и трагических словах я тут же рассказал ей о ненавистных большевиках, о моем бегстве, о моих страданиях. Это было похоже на бред, быть может, на вдохновение. Я помню, что нравился сам себе, когда, втянув голову в плечи и наклонившись корпусом вперед, выкрики­ вал слова. И вдруг я увидел искаженное нетерпеливой ненавистью лицо с трясущи­ мися губами. Это было лицо Наташи. Она поднесла руку к груди, глотнула воздух и сказала срывающимся, хрипящим голосом: —Довольно... Это невозможно... Она оглянулась. Человек в очках придвинулся ближе. Руки он держал в карманах. Смотря в окно, бледная и задыхающаяся, Наташа продолжала: — Тут... недоразумение... Я не допущу больше ни слова... Вы можете... хоть в контрразведку... В этой квартире большее... Ваше здесь... пребывание... не нужно... Человек в очках стоял неподвижно. — Отец мой расстрелян белыми... Я не могу сказать, чтобы сделалась другой, я открыла себя... Зная вас, я надеялась, что там... в Красной армии... Какое заблуждение... Я... Мне жаль вас... вы больны... Но прошу вас... уй­ дите... Спустя две минуты, усилием воли рассеяв возникший вокруг меня туман, я ухватился за Прасковьино плечо и поднялся. То, что я сделал потом, до сих пор кажется мне чудом: я заходил. Да, я заходил без посторонней помощи, нечеловеческим напряжением собрав иссякавшие силы. Каждый шаг мой был непосильной работой, от каждого шага, казалось мне, дрожит и колеблется дом. На крыльце, опершись на перила, я сказал Прасковье: — Вот что... Понятно... Это третий приступ возвратного тифа... Отвезите меня... в больницу... И на этот раз я потерял сознание прочно и надолго. Сергеев замолчал, поглаживая небритый свой подбородок. Хмуро молча­ ли часовые. Все та же стояла невеселая тишина. — На суде,—Сергеев повернул ко мне лицо,—прокурор говорил о моем детстве, о среде, в которой я вырос, о воспитании, которое сделалось частью моего существа... О, это верно... Но не все... Поймите, десять минут в домике с желтыми ставнями могут сделать человека чужим или близким, другом или врагом... Нельзя так... по-книжному... среда, обстановка, воспитание... Есть всегда что-то в личной жизни: любовь, ненависть, месть, отчаяние... Сре­ да—это мысли, направление мыслей... но не действия... А я ведь был такой нежадный, такой смешной мечтатель... Гулкие шаги в коридоре приблизились к двери. Быстрым движением дверь распахнули. Вошел надзиратель. — Заключенного Сергеева отвести в его камеру. — Позвольте,—сказал я, вставая и смотря на часы,—в моем распоря­ жении еще двадцать минут. — Свидание прекращается. Прибывший только что прокурор имеет поставить в известность гражданина Сергеева о решении ВЦИК’ а по его делу.