Сибирские огни, 1928, № 2

Прежде всего необходимо отметить недовольство, вызванное якобы более чем обильным количеством «сырой» крови в романе. Это правда, что люди сотнями гибнут, перерезаемые пером автора, едка только они попадают на страницы романа. Но так как, в интересах захвата романом наиболее «фабульного», а также и наиболее существенного, поперечный разрез через гражданскую войну должен был пройти не иначе, как через отдельные маленькие колизии, через драматические кровью на­ бухшие узелки отдельных человеческих жизней, обилие крови было неизбеж­ ным. Крови в самом деле много, но мы не находим ее количественно не­ реальной, а драматизм романа скол-либо преувеличенным и чрезмерным. *) Замечательно, что Зазубрин одновременно получил в этом пункте упреки с двух сторон. Один за сгущенность драматизма («писатель почти галлюцинирует»...«не надо пугать ужасами». Баронский), другой за разряже­ ние драматизма, за неосмотрительное бездушие таких, примерно, «солдат­ ских» фраз, как «партизаны рубили N-цев, как капусту», «крестьяне валили орловцев, как снопы» (упрек Правдухина). Это как-раз подтверждает поло­ жение, что Зазубрин выдержал среднюю линию. Там, где художник типа До­ стоевского, с жестокой влюбленностью в страдания, сладострастно топтался бы вокруг да около, где Л. Андреев конвульсировал бы истерически и сумасшедше, Зазубрин, не торопясь и не медля, прошел по прямой кратчай­ шей, прошел с бледным, но достаточно спокойным лицом, нарочито в отдель­ ных местах автоматизируя описания, показывая события быстро и в нераз­ вернутом их виде. «Кровь в искусстве не кровава, она рифмуется с «любовь» она или материал для- звукового построения, или материал для образного построения». Это (весьма относительное) утверждение Шкловского («Теор. прозы», 151), вполне приложимое, скажем, к Бабелю, у которого герои, лишая других жизни, напоминают крыловских пастухов, спокойно потрошащих барашка (пример: «Кудря правой рукой вытащил кинжал и осторожно зарезал старика, не забрызгавшись» «Конармия». Берестечко. 89), совсем неприло­ жимо к Зазубрину. У последнего люди расстреливают, вешают и режут человека. Показываемые им страдания и кровь (даже в тех случаях, когда она брызжет, как из откупоренных бутылок, как их рисуют на плохих выве­ сках») надрывно-человечны и, вследствие этого, никак уж не заслуживают упрека в разряжении драматизма. Пучок оборванных ниток, кровоточащих органических сосудов схвачен поперек кумачной лентой—победой красного. Она держит все'части, об’еди- няя их воедино. Ею завязан последний узел, узел «мудрой точки». Все это хорошо. Но разбросавшийся по многоликой фабульной ткани читатель, поставленный в необходимость синтезировать, дополняя причинную увязку автора, мог и не уяснить сразу, что к чему. В первое время могли быть и казусы на этой почве. Примером такого казуса является утверждение Пильняка, что в романе «совсем не ярко видна революция», что «автор сме­ шивает скотобойню с революцией и арсеналом скотобоенных необходимостей воссоздает ее—революцию». Если «арсенал» классовой борьбы 17 года и есть «арсенал» революции, что- не вызывает у нас никаких сомнений, то всякие дру­ *) Следует (в части количественной нереальности) оговориться, что— за исклю­ чением одной сцены, кстати сказать, весьма неудачно зарисованной и со стороны лексики: — «По всему лугу от первой линии раненые шли хромая или, поддерживае мые товарищами, лежали на носилках торопливо идущих саниторов. За ними по тра­ ве тянулись красные полосы ( !) и пятна (? ) крови, и их (? ) зеленые гимнастерки и штаны пестрели яркими кровавыми заплатами» («Два мира», стр. 97).