Сибирские огни, 1928, № 1

Он опустился на скамью и ©друг сказал, страдальчески морщась: — Я думал. Я говорил с ней... с Аннушкой. Она молчит, плачет... и не отдает мальчишку. Ты знаешь... мальчишка вчера сказал: па-па... первый раз сказал. Он маленький, розовый, от него пахнет молочком... он лысенький... подумай, как я его брошу? — Отчего... он... лысенький?—глухо спросила Мариша. — Отлежал... у него, ведь, не волосы, а пушок... как у цыпленка. Мариша судорожно глотнула воздух. В голове, в ушах, во всем теле стучало сумасшедшее сердце. Мариша отодвинулась от Дзюбина. Вместе с ней отодвинулась и улица, дома зашевелились, и луна вдруг повисла так низко—вот-вот упадет в черный сад. Должно быть, кружилась голова. — Я тоже думала...—начала было она, но тут же забыла, о чем хотела сказать. Дзюбин смотрел на нее, выжидая. Тогда, поймав из бешеной пляски мыслей одну какую-то странную и не отвечавшую ее сердцу, она, торопясь, сказала: — Беременность... девять месяцев страданий и унижения... Потерянное время... Нет, я не хочу. Не понимаю, как это женщины... Она взглянула на него неуверенно. — А ты любишь меня? А?—в ее голосе явственно звучало отчаяние. — Бедная девочка!—Дзюбин взял ее вздрагивающие руки. — Любишь?—она посмотрела на него и, скривившись в испуганной улыбке, зажала ему рот. — Не говори, мне страшно. Она совсем отодвинулась от него и в темноте подняла руки, будто что- то в них держит. Дзюбин подумал, что- она бредит. — Подумай, Леня... у меня—ребеночек... Откроет глаза, и вдруг они голубые, голубые... голубые глазки,—она всхлипнула и уронила голову. — Это невозможно. Мариша, бедный мой ягненок... плачешь? Дзюбин почти принес Маришу в комнату, уложил ее в постель, закутал одеялом и подошел к окну. Оно все еще было открыто. Дзюбин вздрогнул от холода, заботливо закрыл створки, запер. Окликнул Маришу, она не отозва- лась. Тогда он подошел к столу, зажег спичку и написал на клочке бумаги: «Милая, Мариша, люблю ли я тебя?—Конечно...». Спичка потухла. Он торопливо зажег другую, прочел написанное. И тут же тщательно зачеркнул. «Ты напрасно думаешь, Мариша...»—начал она снова и снова зачеркнул, смял бумажку и сунул ее в карман. Посидел молча в темноте и потом написал на ощупь, не отрываясь: «Ничего не поделаешь, милая, Мариша. Придется сделать аборт. Мне очень тяжело. Леонид». Он вернулся от двери, нащупал свою подпись (когда писал, он туго вел пальцем по бумаге, теперь это место казалось ему теплым) и внизу прибавил: «Ты, конечно, понимаешь, что должна принять от меня материальную помощь, т.-е. денежную». VII. Прочная тишина окутала белые палаты. Только за стеной где-то набу- хали, падали и разбивались медленные капли воды. По коридору скользят бесшумные люди, белые, как тени.