Сибирские огни, 1928, № 1

Если Леонов, отчасти Федин, дают «классику», как общую преемственность «классику», преломленную сквозь литературное восприятие современности и обога- щенную опытом и достижениями последних лет, то Пантелеймон Романов являет об- разцы беспримесного, чистейшего «старого» стиля. Здесь уже не преемственность, а продолжение, почти воспроизведение «классической» манеры. Особенно отчетливо это сказывается в его эпопее «Русь», где попеременно имитируются голоса большин- ства наших классиков—от Гоголя до Толстого. Мелкие бытовые его рассказы, особен- но «теплушечные», уже значительно оригинальнее. В них есть острота, краткость, ха- рактерность диалога. Но в дальнейшем, напав на золотоносную жилу семейных и половых проблем, Романов, к сожалению, снова соскользнул на путь серого и бес- характерного эпигонства. Между тем, именно эти рассказы доставили ему широкую известность. Такой факт об'ясняется не только притягательностью затрагиваемых автором проблем. Романова читают усиленно, и потому, что он пишет ясно, почти не манерничая. И еще потому, что он довольно хорошо знает психологию интеллигенции, которую чаще всего изображает. 5 7 Уже одно появление в новой литературе таких писателей, как Бабель, Леонов, а в известном смысле и Пант. Романов, начинает совершенно менять ее облик. Если раньше Федин со своей спокойно-реалистической манерой, с ясными и уравновешен- ными конструкциями, стоял в литературе особняком (как особняком стояла и Сейфул- лина), то теперь перевес переходит именно к этой «отчетливой» манере. Преемствен- ность завязывается уж не столько от еретиков предреволюционного десятилетия (А. Белый, Ремизов), сколько от «классикоз». Дело здесь не просто в возвращении к старинке, к реакции против художественных новшеств. «Динамическая», многошин- ная, разорванная, бессюжетная проза изживает себя. Отчасти это является следствием изменения тематического материала. Гражданская война перестает быть исключи- тельным об'ектом изображения. «Города и годы» и «Барсуки» обозначили конец той литературной эпохи, для которой характерными были «Падение Дайра»—Малышкина или «Цветные ветра»—Всеволода Иванова. Уже в самой форме романов Федина й Иванова, хотя они и говорили о гражданской войне, было нечто указывавшее, что зта форма созрела для иных тем. Литература переходит к быту и «мирному строи- тельству». Но самоизживание «динамической» прозы явилось и результатом консолида- ции, упрочения читательской базы. Литература получила постепенно корректировав- шего ее читателя, прочную социальную основу. В последней были и элементы городско- го мещанства, но, конечно, не они одни. Литература связалась с широкими слоями ин- теллигенции, она пустила корни в рабочем классе (что являлось особенно важным). Такому массовому читателю проза 1921-23 г. г., рассчитанная на квалифицированного «верхушечника», кажется усложненной и искусственной. В этом есть здоровый про- тест. Но так как здесь сказывается нередко и слабая художественная культура, то рядом с Бабелем и Леоновым получает возможность расцветать, подчас заглушая на- стоящих мастеров, литература разных «вопросов пола» и халтурное «приключенчество». «Динамическая» проза была специфична и ограничена в своих средствах. Она должна была неизбежно быстро исчерпать себя. Сами ее создатели почувствовали это и стали изменять, а иногда и ломать свою манеру. Это проявляется в последних вещах Пильняка, еще сильнее у Малышкина («Февральский снег»), у Лидина, пере- ходящего к связной повествовательной манере («Марина Веневцева», «Отступник» и др. ), но всего отчетливее—у Всеволода Иванова. У него, действительно, соверши- лась коренная ломка манеры, даже, пожалуй, всего художественного восприятия. Внешне она выразилась в необычайном упрощении фразы и конструкции. Но, не- смотря на видимую ясность и простоту отдельных элементов, составляющих произве- дение, все оно в целом оказывается порой чрезвычайно сложным, непрозрачным и с трудом доходит до читательского восприятия. Стиль писателя переходит тогда в стиль намеков. Подспудный ход новеллы, идущий вне сюжета, под его корою, слы- шимый и в прежних его произведениях, здесь становится особенно отчетливым. Странная, ломаная линия ассоциаций, пристрастие к темным, элементарно-звериным, иногда патологическим страстям—придают последним зещам Всеволода Иванова что- то тяжелое и терпкое. Человек в них уже высвобожден из пантеистической, безлич- ной слиянности с природой, но весь погружен в омут подсознательного и только ред- ко-редко высовывает оттуда голову, чтобы отдышаться. Эти новеллы Вс. Иванова обнаруживают совершенствование его, как мастера— в особенности, как стилиста, и тягу его к психологизму, к углублению психологиче- ской «основы» характера. В этом положительное, значение его эволюции. Здесь он не одинок. Тяга к психологизму проявляется и в так называемой «попутнической» (Лео- нов, Катаев и др.) и в пролетарской литературе (Фадеев, Малашкин). Она характерна для нынешней фазы литературного развития; без «психологизма» реалистическая ли- тература рискует перейти в голый «бытовизм», поверхностный и мелкий.