Сибирские огни, 1928, № 1

нота восставшей деревни не раз демонстрируются и ею. И у нее не мало сцен истя- заний, убийств и насилий. И не раз она заставляет в революции звучать специфиче- ские крестьянско-бунтарские, анархическн-махнозские ноты. И все-таки у Сейфул- линой нет этого постоянного противопоставления деревни городу. Общие лозунги ре- волюции отчетливо слышны у нее в шуме взбаламученного мужичьего моря. Созна- тельный, целевой, коммунистический момент массового движения подчеркнут го- раздо сильнее. IX. Имена Пильняка, Всев. Иванова, Сейфуллиной характеризуют целую большую группу, решительно доминировавшую в литературе з период 1922-24 г. г., да и сейчас продолжающую оставаться одной из самых сильных, группу, к которой первой было применено название—«попутчики». Несмотря на то, что в этой молодой прозе нет пол- ного единства (Сейфуллина, например, стоит в ней особняком), не трудно заметить, что она создана и выдвинута, если не идентичными, то сходными общественными на- строениями, возникшими на почти одинаковом общественном базисе, и усиливающи- мися спраза налево—от Пильняка к Сейфуллиной. Это—литература советской интеллигенции. Она выросла в революцию и выне- сена ею вперед. Революция—та почва, на которой она стоит и «иначе» не может. Не может, хотя бы у отдельных ее представителей и прорывались скептические нотки и запоздалое славянофильство. Вне этой центральной, доминирующей группы, не сходясь с ней ни в «настрое- ниях», ни в вопросах формы, находится самый читаемый автор тех лет, Илья Эрен- бург. В противоположность скифству пильняковской школы, он представляет в ли- тературе западно-европейские тенденции и навыки. Читатель находил в нем все то, чего нехватало молодой русской прозе, «динамизированной», громоздкой и затруд- ненной: легкость конструкции прозрачность замысла, острота сатиры и общедоступ- ную сентиментальность. В этом—секрет его успеха. Эренбург временно исполнял у нас обязанности аббата Прево .и Вольтера. «Хулио Хуренито» был нашим «Кандидом», а «Жанна Ней»—«Манон Леско». И если русские «кандиды» и «Манон» получались не- редко несерьезными, поверхностными, фельетонными, то большой беды в этом не ви- дели: они были зато не менее занимательны, чем их европейские оригиналы. Но все-таки сводить все творчество Эренбурга к фельетону нельзя. Его сатира была довольно зла и кусательна. Она была заострена протиз буржуазии, т.-е. шла как-раз в том направлении, в каком ей было обеспечено сочувствие советского читателя. Но это не была сатира це- леустремленная. Скептик, нигилист и романтик, человек, который ничего крепко не любит в действительности сегодняшнего дня, который боится и завтрашнего дня с его пан-организующими тенденциями, с неизбежной (как ему представляется) всеобщей механизацией и рационалистической «геометрией», мертвящей жизнь—он отрицает ради отрицания, а не во имя какой-нибудь ясносознанной цели, и порой не прочь направить острие своей сатиры и против тех самых сил, которые борются с нена- вистным ему «мещанстзом». Это—типичный романтическо-богемный бунт. X. К основной группе молодой прозы, выдвинувшейся в 1921-22 г. г., присоединяют- ся с течением времени все новые и новые силы, значительно изменяющие ее характер. Да и сама основная группа претерпевает заметную эволюцию, так что сейчас, через несколько лет эволюции, литература наша является во многом иной и несхожей. Яркую черту «иначести» внес в нее Бабель. Его рассказы поражали уже своей формой, резко отличной от господствовавшей. Сжатые, концентрированные, предельно острые и выразительные, лаконичные лаконизмом французской прозы и вносящие ме- лодию ее фразы в строй русской речи, отчетливые, ясные, часто парадоксальные.— они поражали после ломаных конструкций Пильняка и восточной орнаментальности Вс. Иванова. Они почти всегда построены на контрасте: между цветистой лирикой опи- сания и сухой жестокостью действия, между великолепием пейзажа и мрачностью сцен убийства и насилия. Мягкому, уязвленному жалостью рассказчику, «очкастому интел- лигенту» противостоял призыкший к крови, ожесточенный вековой ненавистью угне- тенного, страстный и буйный буденовец или отважный и находчивый, нарядный, как павлин, налетчик—«рыцарь Молдаванки». Этот контраст является как бы выражением двойственности самого автора. В «Конармии» он «ушиблен» жестокостью происходя- щего (отсюда и ее подчеркивание) и в то же время знаем ее неизбежность и оправдан- ность зеликим смыслом борьбы. Неверно распространенное мнение, будто Бабель показал в конармейцах только жестокое, «звериное». Не вдаваясь в психологический анализ, пользуясь только дей- ственными приемами, Бабель умеет раскрывать «внутреннее», заветное своих героев, и мы очень нередко видим тогда их революционную «суть», одушевляющий их пафос