Сибирские огни, 1928, № 1

Общность материала была связана с общностью подхода к нему. Революция воспринималась, вслед за Блоком, преимущественно в ее стихийном, «метельном» облике. Партизанщина, крестьянские восстания, теплушки, трагический эпос голодаю- щих деревень—вот к чему больше всего тяготеет художник. Крестьянская, бунтую- щая Русь встает перед нами. Но у Блока «стихия», бунтующая масса (представленная его двенадцатью апостолами—красногвардейцами) берется в «мессианическом» раз- резе, как носительница великих, освобождающих человечество идей. Здесь же сти- хия, бунтарство всего чаще взяты именно, как таковые, в их противопоставлении пла- новому началу, организации, городу, пролетарскому руководстзу. У Пильняка это протизопоставление достигает особой остроты: на одном полюсе—17 век, лесная де- ревенская Русь с колдовством и языческими обычаями, ночь, мрак, волки, на другом— машины, заводы, кожаные куртки, железный рационализм обдуманной и вычислен- ной революции. Другая особенность Блока 18-го года—скифство «евразийство», «панмонго- лизм», обращение на Восток—также нашла сво образное выражение в литературе рассматриваемого периода. Она устремлена не только к русскому фольклору, но и к восточной экзотике, краски которой так хорошо гармонируют с яркими и жестоки- ми тонами стихийной, крестьянской революции. Многие из указанных особенностей—и стилистических, и тематико-идеслогиче- ских—проявляются с еще большей отчетливостью, чем у пильняковской школы и близ- ких к ней писателей, у Всеволода Иванова. Это относится и к художественному тя- готению к революционной стихии, к партизанщине («Партизаны», «Цветные ветра», «Бронепоезд» и др.) и к культивирозанию «фольклора», «этнографии», восточной эк- зотики. Но Иванов лишен пильняковской «многопланности» и чересполосицы. Его конструкции не изломаны и не построены из кусочков, как у автора «Голого года». Он орнаментален и лиричен. Его больше всего привлекает резьба по слову, тонкая его расцветка. И, действительно, редко у кого мы погружаемся в мир таких ярких и звучных красок, как у Иванова. Его страницы цветут голубым и розовым, как его пески и ветра. Они дышат разнообразными и острыми запахами. Его экзотика прянна и изыскана в своей варварской грубости. И вся эта звучная природа и монгольская пестрота врывается в суровый его эпос гражданской войны, данной без малейшей идеализации, не нарушая его, но знося необходимые элементы контраста и дополни- тельного цвета. Партизанская героика показана им просто и без преувеличений. Но он умеет и с огромным лирически напряжением передавать ее размах и пафос («Цветные ветра») и в нескольких словах раскрывать социально-освободительный смысл революции (знаменитая сцена с американцем в «Бронепоезде»), Но перелистай- те несколько страниц, и запахнет самогоном и кровью. Вся эта молодая проза (Пильняк, Огнев, Малышкин, Вс. Иванов и др.) при зсем впечатлении, которое она сразу произвела на читателя, обладала одним недостатком... Ей нехватало «понятности», простоты, отчетливости. Сложная, клочковатая конструк- ция, многосюжетность, переходящая в бессюжетность, стремление к максимальному динамизму, адэкватному динамизму революции, убыстренная, усеченная, бесхвостая или безголовая фраза, многопланность и бесплановость, пророческий стиль и стиль намеков, проглатызание главного и выпячивание деталей—делали произведения новой школы трудно-усваиваемыми, громоздкими, утомительными. Это относилось даже и к Всев. Иванову, несмотря на то, что динамические излишества были ему чужды. Писа- тель слишком много думал об оригинальности, об экспрессии, и слишком мало—о читателе. Его намеки часто оказывались непонятными, а ход ассоциаций—неразгадан- ным. Появилась необходимость в авторе, который рассказал бы, может быть, о том же самом, но рассказал бы ясным и доступным языком, нашел бы отчетливую, на свет видную форму. Этой потребности удовлетворила Сейфуллина. Формально нового у Сейфуллиной было очень мало. Она писала з обычной по- вествовательной манере, правда, сильно окрашенной «сказовым» элементом. При же- лании можно было бы заме-ить в ее неровном творчестве слабость художественной культуры. Кое-кого это отталкивало от талантливой и чуткой писательницы—находи- лись (и находятся) люди, готовые считать ее шиоочайшую известность недоразуме- нием, а ее художественную работу—знелитературным фактом. Это, конечно, совершенно не верно. Сейфуллина не внесла в литературу фор- мальной новизны, но она внесла то, что такой новизны стоит: новизну и правду ху- дожественных наблюдений, новизну типических фигур, обладающих широкой зна- чимостью, уменье синтезировать. Читатель ее потому и полюбил, что оценил ее син- тетический дар, соединенный с большим темпераментом и с тою искренностью и ув- лечением, интересом и любовью к людям, которые так пленяют з писателях прежней, «героической» литературы. Сейфуллина тоже всего чаще и всего удачнее изображает крестьянский «сти- хийный» лик революции («Перегной», «Виринея», «Каин-Кабак»), Жестокость и тем-