Сибирские огни, 1928, № 1

торжественно, совсем не так, как мы бежали, кричали и дрались. Как же я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, на- конец. Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба». В чем здесь сила? Странно сказать, она в том, что Андрей Болконский, раскрыв глаза, увидел высокое небо.—Только-то,—скажет, может быть, иной читатель, привыкший к сложным изображениям. Да, только, но в этом «толь- ко» весь толстовский гений. Увидеть высокое, бесконечное небо, сравнить его с недавним шумом сражения, подумать, что все обман, кроме этого неба,— тут все очень просто. Толстовский прием, казалось бы, до крайности элемен- тарен : он основан на контрасте. Сутолке битвы противопоставлены: небо, об- лака, тишина, бесконечность. Но это видят все, кто находился, накодитс» и будет находиться в положении князя Андрея, это просто и общеобязательно. И мы говорим и чувствуем—да, это было так и иначе быть не могло, это— художественно правдиво. Андрею Болконскому вместе с мыслью о небе, на- верное, приходили в голову и другие мысли, лежа на поле сражения он пере- жил и иные сложные и разнообразные ощущения, но Толстому они не пона- добились: он ограничил себя кругом чувств и настроений, всем понятных, для всех обязательных, самых характерных и самых достоверных. О небе князь Андрей должен был непременно подумать, остальное, виденное и передуман- ное им, могло быть, могло и не быть, и потому Толстой не воспроизвел эти другие состояния Болконского. Андрей Болконский в Бородинском бою получает вторую рану: «граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим ад 'ю- тантом на краю пашни и луга, подле куста полыни.—Неужели это смерть?— думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на тра- ву, на полынь, на струйку дыма, вьющуюся, от вертящегося черного мячика.—Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух. .. Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят»... И здесь изображены самые главные и обязательные душевные состоя- ния, и нет ничего сомнительного, случайного, того, что могло быть, но могло и не быть. И так у Толстого всюду. Даже тогда, когда он рассказывал о не- обычайных, сложных эмоциях, почти не поддающихся изобразительным сред- ствам искусства, он находил простые, обязательные образы. Таково, напри- мер, изображение кошмара и духовной смерти Андрея Болконского: «Он видел во сне, что он лежит в той же комнате, в которой он лежал в действительности, но что он не ранен, а здоров. Много разных лиц, ничтож- ных, равнодушных, является перед князем Андреем. Он говорит с ними, спо- рит о чем-то ненужном. Они собираются ехать куда-то. Князь Андрей смутно припоминает, что все это ничтожно и что у него есть другие важнейшие за- боты, но продолжает говорить, удивляя их, какие - то пустые, остроумные сло- ва. Понемногу, незаметно все эти лица начинают исчезать, и все заменяется одним вопросом о затворенной двери. Он встает и идет к двери, чтобы задви- нуть задвижку и запереть ее. От того, что он успеет или не успеет запереть ее, зависит в с е . Он идет, спешит, ноги его не двигаются, и он знает, что не успеет запереть дверь, но все-таки болезненно напрягает свои силы. И му- чительный страх охватывает его. И э тот страх есть страх смерти: за дверью стоит о н о. Но в то же время, как он бессильно, неловко подползает к две- ри, это что-то ужасное, с другой стороны уже, надавливая ломится в нее. Что- то нечеловеческое—смерть—ломится в дверь, и надо удержать ее. Он ухватывается за дверь, напрягает последние усилия—запереть уже нельзя— хо ть удержать ее; но силы его слабы, неловки и надавливаемая ужасным дверь отворяется и опять затворяется. Еще раз оно надавило оттуда. Послед- ние сверхчувственные усилия тщетны, и обе половинки отворились беззвучно. О н о вошло, и оно есть с м е р т ь . И князь Андрей умер. Но в то же мгно- венье, как он умер, князь Андрей вспомнил, что он спит, и в то же мгнове- ние, как он умер, он, сделав над собой усилие, проснулся.—Да, это была смерть. Я умер—я проснулся. Да—смерть—пробуждение ,—вдруг просветлело в е го душе, и завеса, скрывавшая до сих пор неведомое, была приподнята