Сибирские огни, 1928, № 1

верными показаниями и истинами. Диалектический материалист отличается от своих предшественников тем, что знает относительность и незавершенность нашего познания мира, ибо он понимает, что все окружающее, в том числе и человеческое сознание, находится в процессе постоянного живого преобразо вания. Казалось бы, эти истины очевидны, по крайней мере, для всех, кто бли- зок к марксизму. Однако, это далеко не так. Простые истины обладают осо- бым свойством; они теряют свою простоту, как только мы начинаем разби- раться в сложных явлениях. Для примера позволю себе остановиться на не- которых рассуждениях М. Горького, высказанных им в последнее время в интересном письме о М. М Пришвине, напечатанном в «Красной Ниве». Тов Горький пишет: «Есть нечто первобытное и атавистическое» в преклонении человека перед красотою природы, красотой, которую он сам силою воображении своего внес и вносит в нее. Ведь нет красоты в пустыне,—красота в душе араба, и в угрюмом п*йзаже Финляндии нет красоты,—это финн ее вообра- зил и наделил ею суровую страну свою. Кто-то сказал: «Левитан открыл в русском пейзаже красоту, которой до него никто не видел». И никто не мог видеть, потому что красоты этой не было, и Левитан не «открыл» ее, а внес от себя, как свой человеческий дар земле. ...Великолепно украшали ее и ученые, такие, как Гумбольдт, автор «Космоса». Материалисту Геккелю угодно было найти «красоту форм» в бе- зобразнейшем сплетении морских водорослей и в медузах; он нашел и почти убедил нас—да, красиво. А древние эллины, тончайшие знатоки красоты, находили, что медузы отвратительны до ужаса». Сделаем допущение, что тов. Горький прав: красоту, которую мы видали в окружающем, мы вносим только от себя. Но, если мы создаем красоту лишь силой своего воображения, то что же представляет собою природа, как она есть? Если в ней нет порядка, гармонии, которые поражают нас и создаю! впечатление красоты, то в действительности космос есть хаос, беспорядок— тогда «все возможно». Так именно и чувствует М. Горький. Он воспринимает природу, космос, как хаос, он не верит прочности мира. В том же письме о Пришвине М. Горький сообщает о себе: «Стало казаться, что в обаятельном языке, которым говорят о «красоте природы», скрыта бессознательная попытка заговорить зубы страшному и глупому зверю левиафану-рыбе, которая бессмысленно мечет неисчислимые массы живых икринок и так же бессмысленно пожирает их». Едва ли будет ошибочным утверждение, что основная эмоциональная доминанта, преобладающее ощущение Горького, как художника, сводится к восприятию мира, как ненадежного, коварного и страшного хаоса. В этом убеждают его «Мои университеты»; последние рассказы, статьи, художествен- ная подпочва последнего романа «Сорок лет» («Жизнь Клима Самгина») пи- таются в значительной мере этим настроением. Мир, как он есть, ненадежен, неверен, хаотичен и страшен этим своим изначальным бессмыслием. Но тогда не только наши понятия о красоте носят личный характер, но также исклю- чительно суб'ективно и наше научное постижение вселенной. Очевидно, мы придумываем не только красоту, но и законы, по которым существует, раз- вивается и видоизменяется мир. Наше научное познание тоже, повидимому, тишь вносится нами в некий темный и беспорядочный хаос, как и наши пред- ставления о том, что прекрасно и что безобразно. Все наши ощущения, все наше познание только суб'ективны и не имеют об'ективного значения. Строго говоря, мы не можем сказать даже и того, что нечто непостижимое есть ха- ос. Во всяком случае, последовательно развивая мысли М. Горького до конца, мы обязаны притти к заключению, что бытие отнюдь не определяет собою сознания: напротив, между бытием и сознанием непроходимая пропасть: бы-