Сибирские огни, 1928, № 1

Носатый парнишка широко раскрыл глаза. Изогнувшись, потрогал ко- роткими пальцами грудь Маруськи. Замирая, как при сильном страхе, трясся: — Ишь, ишь, какое устройство имеют, а? Рыжий Ванька скорчил лицо и презрительно сплюнул. — Известно—бабье. В углу кто-то захрипел, поднял шершавую голову. Ребята с треском повалили за дверь. Абдрахман задел лестницу, на которой сушились пимы. Лестница загре - мела. — Ну, чо же ты ревешь? Людмила, всхлипывая, молчала. — Ну, чо—говори?—Колька крепко схватил ее за плечи и повернул к себе лицом. s Гринев'ич тяжелым голосом сказала: — Та-а-а-к... — Ну, говори, что' я, еолк, что ли? Людмила опять заплакала и, уткнувшись в угол, зашелестела плечами. — Ы... ы... Тимо...о...о...фей И(Ннокен...тьевич! — Ну, брось реветь, говори толком,—успокаивал ее Колька. Людмила стихла. Огляделась мокрыми покрасневшими глазами. Присела на скамью. В комнате они были одни. Дрожащими руками оправила волосы Голос тоже дрожал и рвался. — Ты знаешь, Коля, я здесь жить не могу. Колька почему-то покраснел. — Почему не можешь? Рассыпав взгляд, Людмила молчала. Потом ровным далеким голосом на- чала расправлять скомканные мысли: — Но ты знаешь же, Коля, что это за мерзость!—холодный клубок боли блеснул у нее в глазах.—Этот Тимофей Иннокентьевич—пошлый, гад- кий человек. Я его видеть не могу... Опять заволновалась, еле сдерживая плач. — Он что устроил... Подозвал к себе меня с этой дурой Маруськой... и... начал раздевать меня!!... Колька широко распахнул глаза. — Ух!—и загремел тяжелым каменным матом. Людмила откачнулась, подняла ресницы. — Ой, невзначай я, Людка. Прости. Помолчали и опять горькая, не по душе Кольке, жалоба: — Убегу я, не могу здесь жить. — А мы как же существуем?.. — Не знаю... На синем матовом фоне окна, оголубевший профиль Людмилы был че- ток, точно вырезанный из мрамора. За окном тихо шумел вечер. Где-то да- леко ворчал паровоз и тревожно щелкал свисток милиционера. Кольке почему-то сделалось тоскливо. Сам не зная для чего, спросил: — Пахан-то кто у тебя? — Какой пахан? — Ну, отец. — Ах, отец—адвокат... А тебе зачем? — Да я так. Каждый всплеск Людмилина голоса был тепл и нежен, как вечерние су- мерки.