Сибирские огни, 1927, № 5

робом каким перемолвиться. Рассужденье у товарищей-рабочих послушать про власть про советскую: потрафляет она где трудящемуся люду, а где может не потрафляет. Про многие разности, на машине едучи, разговору наговоришь. Но вот про штраф, между прочим, без справедливости товарищ Сырков рассужденье сделал. «Стишков, говорит Павлу, не читал ли ты сочинителя Демьяна Бедного? Есть,— говорит,—у него стишок такой— «Доброй душой» называется. В точку, говорит, Демьян нацелил прямо. Дескать, крестьянин: абы себе утянуть, а ежли с него чего потребуется—мне, дескать, власть со­ ветская без причины, мне, дескать, другую власть подавай. Какая эта, мол, власть, ежли платить. «Душа, говорит, у крестьянина в кармане сидит»... Обида превеликая взяла Шукшина на эти слова. — Стишков, говорит, я, правда, что не читавши, но ежли, гово­ рит,—вам денег жалко... Вот...—говорит.—Разоболокся до рубахи, лопатин- ка наземь скатилась— гомонок гайташком к пуговице прикрученный отлажи­ вать стал. — Вот, говорит, десятка ваша в непочатом виде... Бери, говорит, взад... А што я крестьянин, то крестьяны не чурки... Рассужденье тоже имеем... Душу человечью тоже имеем... Налог-от не первой год, не с чужого горба власти плотим... Бери... Только Сырков никак десятку брать не стал и обозначилось ему на лицо до крайности сомущенье. «Я, говорит, дескать, к примеру говорю: потому, как погибель людям от крушенья выйти может. А ежли, говорит, мо­ жет крестьянин свою причину доказать, то и штраф не возьмут. Десятку, го­ ворит, запрячь, деньги не мои, подписные»... Коли так—дело другой оборот имеет. И ехали после того все в согласии. Только без занятья все же худо. И занятно будто по досужему делу разговорами разными заниматься, города, про которые отроду и не слыхивал, из окна разглядывать, либо из вагона вышедши на остановке— непривычно все же оно без дела. И в книжке опять же без понятья—потому неграмотный. Другой раз сидят себе, почитай-что все, и книжками все пробавляются. Иного смех берет от книжки, а иной, ровно коршун крота у норы выглядывает; напружится аж весь, невтерпеж уж будто ждать— выползал бы, мол, скорей уж, крот-то... И пешки замысловатые... И кони есть, и крали, и ходят непонятно. Глядит Шукшин, как городские каждый по себе занятие сыскивает—- досуг свой занимают—самому-то и скушновато в роде бы становится.— «Уж до Москвы скорей бы, да к дому»—думает. Вот в таком виде и ехали пятеро суток, а на шестые лавра Сергея-угод- ника об’явилась. Любопытно бы Павлу келью поглядеть, где подвиг свой угод­ ник произошел, но машина без понятья— прет себе без страху божьего все на матку-Москву, на угодника без вниманья. Постояла на станции Сергеевой— коня запрягчи не успеть—и айда-пошел, айда-пошел. А там, гляди, через час какой... Моск-ва, едри твою мышь!.. В Москве. И пришла, значит, Москва. Но какое про нее слово может сказать человек, ежли он в ней впер- вости? Какое можно сказать слово, ежли в человеке ум будто вытряхнет. Глянул—и ум будто выдуло. И пошло в глазах все кругом, взад-вперед, туда- сюда, взад-вперед... Стой, гляди балдой-балда. Гляди, дивуйся, что глаз тебе изображает, а уши, как твои, не знают куда слушать.