Сибирские огни, 1927, № 5

— Счастливой те путь, Пал Матвеич,—вышла Павлу от середняцкого слою речь.— Езжай не то с богом. В случае в Москве-то толковать ежели с Михал Иванычем доведется, ты скажи: белоголовски, мол, мы. В Сибире, мол, живем. Власть, мол, советскую уважаем как след. Ежли трактор либо чё там... Мы, мол, всей душой, очень, мол, благодарствуем... Только Наскокин, как нежелательный кулак (тоже на двор к Павлу приперся), при шести конягах, и быке, и жеребце племенном, и молотилку с жаткой имеет—бороду свою мироедскую ухмылом шевелит. — Ты, говорит, Шукшин, имеешь ли сапоги-то с собой? Неуж в обутах к Калинину пойдешь? Он, гляди, паря, не в избе— в полатах живет. Кулак, так уж известно надсмешку делает,— чтобы власть советскую колупнуть. Только кто его слушал—это покуда неизвестный вопрос; как Калинин сам есть крестьянского роду и про это самое каждый парнишончиш- ка—глядеть не на што— знает. А крестьянин, так уж известно, за своих держать всегда станет. Председатель пакет Шукшину вручил. — Увези, говорит, Пал Матвеич, пожалуста, в волость. По путе тебе будет... Так и сказал без смеху какого: «пожалуста». Видать, что уваженье мужику по случаю Москвы получилось. Палагея, баб не слушая, все больше молчала да глядела на него во весь свой аппарат, ровно на -войну ему или в партизаны бы идти. На сердце у ней, как бы непорядок на собственном своем дворе получился; в роде бы народ чужой свою волю в нем наводит. Но, между прочим, про то, что мужики про ­ вожать пришли Павла— Палагея ничего... Хоть и в беспокойстве сердце, а приятность в том бабе тоже есть. И Афонька чего-то ерохорился. Парнишке продувному, себя постарше, Ефренке-костылю, в бок сунул.— «Пусти, гово­ рит, чё на пути стал—пройтить негде». Ефренка ему сдачи было, а он: — Ты полегше на повороте... Костыль!.. Смотри, самому как бы мало не было... Вот и к Томску близко. Лес густой стал. Зеленый— аж черный. Кедра­ чей здорово прошибленный. Поглядишь на кедр, который дороги около вы­ вернулся—медведь будто лохматый на дыбах стоит. Стоит, доглядывает буд­ то сам: люди по проселку не частят ли. Елки да пихты, что девки блудливые да трусливые, смиреными возле прикидываются. Словно б брат он им старшой, непотачливый. Сосны редко попадают, а березы совсем нет. Холодком несет от лесу справа. А слева—солнце. Косяки от солнца синие на землю попадали. Желтым бьет в глаза от синих косяков, будто выкрашенная только, молодая права. В траве цветочки чуть приметные. Хорошо, просторно на душе у Шукшина. Хорошо смазаны оси у сосе- довой телеги. Дорога гладкая да твердо упружистая: установилась рано эту весну. Не пикнет ни разу, не скрипнет нигде. Только нашептывает чуть-чуть слышно Шукшину, как бесовское навождение колесо, об чёку постукивая: «тут не то, тут не то. Там не так»... И летит вмиг Шукшин туда, где не так— в город Москву, где цари живали, где чудес всяких перебывало. Где Калинин теперь по дворам ходит (а дворов там числа нет, а дома все белые, из камня, да розовые все, да голубые). Ходит там Калинин, спрашивает у всех: «Как, мол, живете, православные? Как, мол, меринок-то у тебя, Пал Матвеич, окле­ мался ли? Афоньку-то в школу наладил-ли?»... Летит туда Павел, слобно б на машине уж, да только не в вагоне сидю- чи. Корысть ли в вагоне? Из окна чего увидишь? А летит он, будто на самом паровозе, в роде навершной, по гриве или бы на ароплане. Так все видать.