Сибирские огни, 1927, № 5

есть— ходим и ходим. Глядь, день шапку на глаза— вечереет... Тудыть-тво!.. На углу толпится кобылка—наши! Подошли: винный магазин, погребом на­ зывают, громят. Кто сколько может, тот столько и пихает по карманам, а ко­ торые на улицу выливают— во имя революции, значит. Узнали, что это будет Шитт, который всегда на углу пришит,—третий подвал уже разбирают. Отдал я Пашке винтовку, спустился через выбитое окно, насовал в дарманы бутылок, вылез обратно. Две, для виду, вылил тут-же. И Пашке: айда, идем! Первую выпили вскоре под воротами. Стало теплей, отрадней и понятней—и люди, и город, и улицы, и дома, и еще многое. Вторую тоже пили под воротами. Третью—прямо на улице. Так же четвертую. Может и пятую... Не помню. Проснулись—вонь, сумрак, тела, мат. В башке— качка мозгов, ералаш. Огля­ делись, сумрак поредел: я, Пашка, многие другие. Виды у всех окопные, хотя половина штатских, есть чисто одетые. Сидят, как и мы, на полу, что квоч­ ки, высиживают пустые слова, больше самые похабные.— Что же, долго си­ деть будем?—Пашка ничего не знает, не помнит, никто сказать тоже не может. Все про Шитта вспоминают. Значит, за него и сидим. За градусы, так сказать. Положение не по сердцу, злит меня, Пашку, остальных. Человек морского обличия не вытерпел прежде всех. — На фронте,—говорит мне,—были, страдали там, свою власть взяли— нате, в собашник посадили. Порядки это, наши порядки? —- Нет,— отвечаю.— Нет, тудыть-твою! Не за то руманешгских мама- лыжниц портили, свою кровь поганили, вшей кормили,—должны разобраться немедленно и поступить, как с свободными гражданами, которые сами есть большевики. Пашка тут же резолюцию наложил отчаянную: сволочи!—Взругались все: такую власть нам не надо, не наша. Чистенький пиджак, с памятью в во­ лосах о проборе, к нам присоединился:—правильно, говорит, господа-товари- щи .—Сказал он, посмотрел я на него сбоку, посмотрел на него Пашка и ко­ торый с морским обличием. Стой! Чистенький и внутри и снаружи, пороху не нюхал, порция серая, ни мамалыжниц, никого не портил. — Позвольте,— говорю,— вы какое касательство до всего до этого, самого нашего, имеете? — Я,—отвечает, говорит,— к вам присоединяюсь совершенно, то-есть, согласен со всеми вашими рассуждениями. — Не имеешь правое на то,— замечает ему в резон морской человек.— Наша власть, своя власть, мы и говорим про нее, вы тут не при чем. Пиджак, однако, не унимается. — А порядки,— говорит,— какие, почему держут, пить-есть не дают, свободные граждане? — А ты не пил, не ел?—спрашиваю.—Тебе, может, теперь вовсе ни­ когда не надо давать пить-есть? Он не согласен. Тудыть-твою! Не согласен! Морской человек исходит нетерпением, как баба желанием мужика, вернувшегося с войны, показывает нам просветленное свое лицо и отдает ясное распоряжение:— бей его, братцы, буржуй! И первый— хлясь в зубы! В кровь сразу же. Так и вышло: избили мы его. Так вот оно,—сердце-то. Вино и сердце. — Правильно!— подтвердил Тужиков. — А теперь, после этого примерного случая, мы записались в красно­ гвардейский отряд при Тисгольмском полку. — Значит, первобытное состояние кончилось?—спросил я. — Так выходит,— рассмеялся Петр Куница.