Сибирские огни, 1927, № 1

Гелий встал. — Есть у тебя табак, Митч?— сказал он,— У меня что-то дрожит4, вот здесь. Я все рассказываю не о том, о чем хотел. Врач вывернул карманы. Гелий жадно проглотил клуб вонючего дыма, продолжал. Я вернулся в Танабези. И тогда я снова понял, что мне— скучно. Мне было скучно от математически правильных коридоров с рядами аудиторий по сторонам, от алмазных ромбов, покрывавших пол, от цилиндров колонн, от параллельных линий, от безжалостно знакомых поступков людей.— «Ах, что бы мне сделать?»— думал я с тоской. В чем счастье? Недавно это был отдых у огня после длинного перехода и спокойный сон для мозга и мышц. Сэа, моя подруга, лучшая из всех, казалась слишком самоуверенной, когда я смотрел в лицо Гонгури. Мне удалось усовершенствовать один из двигателей воздушных кораблей, Я видел, как мои машины распространились всюду, но никто даже не знал моего имени... Потому ли, что я один боролся с чудовищами Паона и во мне проснулись тысячелетние зовы, потому ли, что разгоралась еще моя юность, но не одна любовь, зависть— я сам себе стыдился признаться в этом— охватила меня, когда я услышал об избрании Гонгури в Ороэ. Я видел ее на экране, гордую и прекрасную, с невидящими глазами стоявшую пред мировой толпой, и краска горячей крови заливала мое лицо. Я думал: «Вот, какая-то девушка, сочиняющая стихи, носит знак Рубинового Сердца, а я все еще здесь!». Я оставил Рунут, читавшего Высшую Телеологию в Танабези, и уле­ тел в Лоэ-Лэлё. Мне ничего не было жаль в Танабези, кроме Рунут, и, может быть, Сэа. Рунут— кажется он был моим отцом— не стал меня отговаривать. — Я был там и вернулся,— сказал он, улыбаясь моему тщеславию. Это меня смутило; но в моей памяти волновался лик огромного здания, величайшего в мире, воздвигнутого в центре Лоэ-Лэлё. Его названия менялись в зависимости от того, какая сила казалась наиболее величественной и все­ могущей. Когда-то это был «Храм Истины», затем «Дом Революции», в мое время— «Дворец Мечты». Я был исполнен пламенным намерением без конца, самозабвенно работать в его лабораториях и достичь... чего?— этого я сам не представлял себе ясно... Везилет выслушал меня ласково и сказал, положив руку на мое плечо: «Не большое достоинство, что ты придумал свой двига­ тель, Риэль, но то, что ты так молод, действительно заслуживает внимания». Я вздрогнул: гении Лоэ-Лэлё избирались в Ороэ, когда они были молоды... — Ороэ,— тихо перебил врач...— Ты не говорил... — Да... Как несовершенно слово! Как ограничена в средствах передачи наша мысль!.. Вот, в одно мгновение, я без всякого усилия могу охватить все пережитое мной, весь этот мир, а чтобы передать тебе хоть небольшую часть, я рассказываю, рассказываю, пропуская тысячи вещей, и все не могу дойти даже до видений сегодняшнего сна... Да!..— Ороэ, это, конечно, пережиток. Первоначально так называлась организация художников. За две тысячи лет до моей эры, какой-то царек, по имени Ороэ, додумался, что он не понесет особого ущерба, если освободит несколько человек от разных чудовищных повинностей того времени. Ну, разумеется, царек очень любил мадригалы, льстивые портреты, почетные титулы и рассчитывал на славу. Он назначил деньги на жизнь 25 молодым художникам различных искусств. Ему приписы­ вают, между прочим, любимый афоризм Везилета: «Мысль не поэма, ие про­ падет». Я задумался раз над его словами, и, мне кажется, здесь есть доля исти­ ны. Если бы, например, Менделеев умер перед тем, как открыть свой знаме­ нитый закон, он был бы все-равно открыт, немного позднее. Но никто, ни­