Сибирские огни, 1927, № 1

Если прожил до полночи, ну еще полчаса попозже, то ложись и спи спо­ койно, если сумеешь! Твердо знай, что до завтра, до одиннадцати вечерних часов тебя не возьмут... ...Руки тряслись, когда наливали воду в кружку. Отщипнул кусочек яду, поболтал, чтобы разошелся... Лег на матрац и кружку рядом, к себе пододвинул. Только рукой до­ стать. И выпьет,— ей-богу, выпьет,— только грохнет замочный ключ! И опять говорили в нем и спорили двое— один Мокрушин, плоский ка­ кой-то, дальний— рассуждал: Сам-то лучше убьюсь. Вон как Санька Козырь— выскочил из окна, когда иодиция накрыла, и все тут! Разбился. А то бы здесь же маялся теперь. Больно, когда вешать станут, измываться, гляди, почнут?.. Да страшно-то как в давильню ихнюю итти! В сарае, в Хамовниках, что ли вешают... И палачем у них, будто, фершал один. По семьдесят пять с головы раньше брал, а, теперь за полторы красеньких кончает. Голову в мешок запрячут да петлю на шее сожмут... Эх, Никита, Никита ты разнесчастный, да чем эдакой страсти ждать, глотни, милок, из кружки! Сразу, без муки и помрешь. С самим собой по­ мрешь, и никто тебя перед кончиной пугать не станет. Пей, Никита, в роде как водку— разом! А другой Мокрушин, настоящий, в расхлестанных котах, из которых, как выпущенные кишки, тащились портянки, с сумасшедшим пылом отвечал и все прислушивался, все прислушивался... — Боюсь, шибко боюсь,—бормотал он,— не смерти... Это—дерьма-то? Ней.то видел ее кто смерть-то эту? Больно будет очень— вот чего боюсь! Гнить буду— боюсь! И в землю не хочу, чтобы меня зарыли! А коль выпью сей­ час, так уж верняком закопают... Знаю, что по пятнадцать целковых за шею платят, и лучше сам порешусь, чем меня, как собаку, бичевкой вздернут. Не теперь только чтобы пить, а потом, когда придут, когда за замок возьмутся... Затаившись лежал. Когда кольца кандальные звякали, вздрагивал— так было страшно напомнить чем-нибудь о себе. Весь сегодняшний день прождал, что вот вызовут его в контору и об’- явят, что страшный приговор заменили простой и понятной каторгой. Но не вызвали. Может быть, позабыли и завтра скажут? Может, много бумаг сегодня пришло, разобрать не успели? А, может, и прочитали, да видят, что все с Мо- крушиным по обыкновенному, и не стали трудиться вызывать— все равно, ему долго-долго сидеть, успеет еще о бумаге узнать! И опять со свиданием. Манька хотела притти— раньше каждое воскресенье шлялась, а тут нет. К смертникам два раза в неделю пускают. Она, небось, пороги обила с хлопотами и, если было бы плохое, то нынче же заявилась бы непременно. Опять к хорошему знак. Ну, как же тут ему, живому человеку, взять да и выпить смертную отраву?! А завтра бумагу об’явят?.. Зря вот, что думает он очень много. Только себя понапрасну изводит. Но не может,— сердце слабое у него на думу... А все-таки спасибо им, Семафору да Ваське Беспалову, за отраву. Это они прислали. — Страшная она, отрава,— покосился Никита на кружку,— а, гляди, какая выручка на последний случай...