Сибирские огни, 1927, № 1

ма. Подошвы гор противоположного берега стоят в воде, и здесь больше, чем где-либо, Лена заслуживает свое название «Проклятой щели»). Мальчик читает по складам: «Люди— он... ло...веди-есть, и краткое». Мальчик остановился. Незнако­ мое слово, очевидно, не давалось... Старик сощурился и помог. — Соловей— прочел он. — Соловей— добросовестно повторил ученик и, подняв недоумевающие глаза на учителя, спросил: — Со-ло-вей... Что такое? — Птица...— сказал старик. — Птица...—и он продолжал чтение— «Слово— иже, си, добро-ять-люди, цел... Соловей сидел... на че... на чере... на че-ре-му-хе... — Что такое?...—опять вопросительно прозвучал, как будто деревян­ ный, безучастный голос ребенка. — На черемухе. Черемуха, стало-быть, дерево. Он и сидел. — Сидел... Зачем сидел?.. Большая птица? — Махонька, поет хорошо. — Поет хорошо... Мальчик перестал читать и задумался. В избушке стало совсем тихо. Стучал маятник, за окном плыли туманы... Клок неба вверху приводил на па­ мять яркий день где-то в других местах, где весной поют соловьи на черему­ хах... «Что это за жалкое детство»,— думал я невольно, под однотонные зву­ ки этого детского голоска...— Без соловьев, без цветущей весны.... Только вода да камень, заграждающим взгляду простор божьего мира... Здесь Короленко подводит читателя к самым истокам драмы ленского жителя, к тому, что в глазах художника является самыми сокровенными кор­ нями его бытия. Это ощущение детства без весны, эта картина сиротливого станка, приютившегося в убогой щели, этот туман, который на долгие месяцы задергивает склоны гор «мутной/одноцветной дымкой», эта жизнь без солнца в течение многих месяцев,— все это является для Короленко символом всего сибирского существования, всего сибирского' уклада, в котором широкие че­ ловеческие горизонты заслонены нависшими каменными громадами. Так скла­ дывается своеобразное (предопределенное законами каменистого мира) вос­ приятие жизни, своеобразное мироощущение, с «ущербленной верой» в ху­ денького бога1), складывается своеобразная этика,— создается суровый, без­ жалостно-равнодушный быт, как безжалостны и равнодушны те камни, среди которых он возник и развился. i) Быть может, не все читатели помнят это изумительное место. Мне думается, его следует напомнить: «Над горами слегка светлело, луна кралась из-за черных хребтов, осторожно окрашивая заревом ночное небо... Мерцали звезды, тихо веял ночной ласково-свежий ветер... И мне казалось, что голос Микеши, простодушный и одинаково непосред­ ственный, когда он говорит о вере далекой страны или об ее тюрьмах,—составляет лишь часть этой тихой ночи, как шорох деревьев или плеск речной струи. Но вдруг в этом голосе задрожало что-то, заставившее меня очнуться. — Другие говорят... никакой бог нету,—говорит Микеша, стараясь в су ­ мерках уловить мой взгляд... — Ты умной, бумага пишешь... Скажи, — может это быть... — Не может быть, Микеша,—ответил я с невольной лаской в голосе. Он вздохнул, как мне показалось, с облегчением. — Не может быть... Враки,—подхватил он убежденно. И, подняв глаза к тем­ ным вершинам береговых гор или к холодному небу, красиво, но безучастно сиявшему своими бесчисленными огнями, и как отыскивая там что-то, он прибавил: