Сибирские огни, 1927, № 1

И вот, теперь, «когда трагедия завершилась до конца»,— пишет Коро­ ленко:— «мне чудились оба они понявшими и примиренными, они смотрят с высоты на свою родину, холодную и темную, и ищут на ней пути той правды, которая сделала их смертельными врагами, но когда-то одушевляла по-своему и царя, когда он освобождал крестьян, и революционера, когда он боролся с наступившей реакцией. Но правда затерялась среди извилистых путей жизни и привела одного к мучительной смерти, других— на эшафот». Но где-то есть все же примирение, и Короленко чудилось, «что оба— и жертва и убийца—л ищут этого примирения, обозревая темную родину». К этой теме он возвращался на протяжении всего долгого пути по Лене. «Над мрачными скалами неслась высоко холодная луна»—и ему представ­ лялся революционер, так же, как и он, «выхваченный из сутолоки борьбы». «Он так же смотрит в то же ночное небо, так же чувствует неисходную трагедию борьбы без народа. Те же думы владеют его душой, и он задается вопросом, где правда в этом холодном мире»... «Мороз, великий владыка северной пусты­ ни, сжимает воздух. Иней валится широкими хлопьями и искрится в лучах луны. По огромной реке гремят точно выстрелы из пушек. Это лед трескается от мороза, и протяжный гул далеко стоит на реке, уходя все далее меж гор, ущелий и сопок... Так наступает полночь Рождества 1882 года. Колокольчик выводит свою полную рыдающую песню, и ссыльный записывает приходящие в разгоряченную голову мысли». Таким образом, в этом отрывке определенно оонажаются художествен­ ный метод и процесс творчества Короленко. Он сам подчеркивает, как опре­ деленные впечатления холодной северной ночи и холодного высокого неба оформили те думы и впечатления, которые были навеяны последними собы­ тиями. Пожалуй, еще с большей отчетливостью мы можем наблюдать тот же прием и тот же метод в повести «Без языка». Конечно, всем памятно то глу­ бокое и трагическое столкновение, которое произошло между бедным и тем­ ным лозищанеким крестьянином и всей американской культурой и жизнью. В результате, между ним и этой жизнью «встало бродяжество, даже, может быть, преступление». Но в этот момент в измученной душе Матвея возникает новое видение. Он впервые сталкивается с американской природой. И эта встреча оказывается благодетельной. «Поезд все звонил и летел, сменяя картину за картиной. Грустные дни чередовались с еще более грустными ночами. И по мере того, как душа лози- щанина все более оттаивала и смягчалась, раскрываясь навстречу спокойной красоте мирной и понятной ему жизни; по мере того, как в нем, на месте ту­ пой вражды, вставало сначала любопытство, а потом удивление и тихое сми­ рение,— по мере всего этого и наряду со всем этим его тоска становилась все острее и глубже. Теперь он чувствовал, что и ему нашлось бы место в этой жизни, если б он не отвернулся сразу от этой страны, от ее людей, от ее го­ рода, если б он оказал более внимания к ее языку и обычаю, если б он не осудил в ней сразу, за одно, и дурное и хорошее...»1). Н Замечательно, что такой метод раскрытия явления находит место и в его публицистических статьях. Так, напр., в «Голодном Годе» грозные признаки голода даны в жуткой захватывающей картине природы. «С какою-то систематическою беспощадностью, которая невольно внушает суеверную идею сознательной предна­ меренности и кары, природа преследовала человека. По иссыхающим нивам то и .дело проходили принты с молебнами, подымались иконы, а облака тянулись по раскаленному небу, безводные и скупые... Леса горели все лето, загорались са-