Сибирские огни, 1926, № 5 — 6

ний инстинкта человека, убить любовь человека во имя любви к человече­ ству, выжечь всякую мысль, которая хоть тусклым блеском может отвлечь мое внимание от главной цели; не знать, что такое жалость, сочувствие, по­ нимание, оторваться от соблазнительно прекрасной и греховно сладкой зем­ ной жизни и встать на. плоскость, которая над человеческим добром и злом— моя цель. Мне надо твердо помнить, что меня могут ослепить, кастрировать, выр­ вать язык, лишить слуха, и к этому я себя должен приготовить. Что такое мироощущение слепого, который лишен света навсегда? Я по­ стиг, что значит сломать радужный мост между человеческими душами—слово, я понял, что значит не слышать гармонии мира, рост цветка и дыхание расте­ ний—я знаю. Надо мной смеются, когда я в течение одной первой недели меся­ ца брожу с закрытыми глазами, ищу дорогу на ощупь, я слышу насмешки, острые, кап иглы, когда кто-нибудь меня намеренно толкает в грязь, я пони­ маю гнев врача и ядовитые улыбки лазаретной прислуги, когда я об ’явил в госпи­ тале, что на-время хочу вернуть себе слух и прошу их вынуть воск из ушных раковин. Я слышал, как в соседней хате из тальника меня в течение недели из часа в час называют идиотом за то, что я лишил себя права голоса. И я молчу, когда неожиданные толчки ночью в слабую дверь и крики: «Вы го­ рите!» чуть не заставляют, в силу инстинкта, вскочить и открыть дверь и просить помощи, я молчу— обет молчания в течение семи дней для меня доро­ же ответа на насмешку. Сегодня день отдыха и собирания. С завтрашнего дня опять работа— неделю я слеп, другую нем, третью глух и четвертую и то, и другое, и третье. Зачем эти истязания? Это искус, это приготовление к тому моменту, когда я должен пойти и об ’явить миру об открытой тайне...—Он замолчал. — Но, Виктор Николаевич, не допускаете ли вы мысли, что вы действи­ тельно больны? — Не только не допускаю, но даже уверен, что болен. Я отказался о т дороги, пробитой миллионами ног. Я не с миллионами, но за них. Кто он? Большевизм? Большевизм, это тот сосуд, который лепится в течение многих тысяче­ летий для принятия в себя влаги огненной и сладкой, после которой в челове­ ке наступает полный покой. — Я ничего не понимаю,— я пожал плечами.— Кто он? — Он это тот, к которому для боя я плыву с рулем и ветрилами и фа­ келом, чтобы показать его миру. Выйдемте на улицу. Мы вышли. Тихо и ясно. Заря с зарей сошлась. — Все-таки вы мне не скажете, кто он? Вместо ответа он раздражительно сказал. — Уходите. Вам—спать, а мне—думать. Уходите. Возвращаясь по мягкой пыльной дороге среди ненарушимой тишины мимо хаток, в которых спали оскорбленные, злые, полуголые большие дети, я за­ думался о нем. Что он был тронут рассудком, это для меня было вне всякого сомнения, но и какую-то намечающуюся заостренную мысль в его мозгу я тоже видел, только не мог понять какую. Это странное «табу», «строгая разделенность» недель месяца, «искус», «тайна», «мысли о спасении человечества»— были совершенно непонятны здоровому рассудку, и я невольно должен был сделать заключение, что он— человек с раздвоенным сознанием из галлереи психопатов Достоевского.