Сибирские огни, 1926, № 5 — 6

то и дело щупал и гладил свою обновку, важничал; Марфа бестолково суети­ лась, охала, ее глаза размокли—слезы она вытирала концами нового платка. — Дочка-то у гя кака, Марфа!— угодничали некоторые.—Не узнать дочки-то! Быдто нашинская, а быдто и нет. — Рада, небось? — Осподи, дык рази нет?.. Осьмой год, вить, доходит, как разлучи­ лись. И не чаяла, што придется ковда свидетца!.. В поминанье уж хотела, грешница, записать. Дорога, встреча после долгой разлуки, суматоха, разговоры утомили Груняшку. она обессилела, поблекла. Хотелось остаться одной, успокоиться; уснуть. В сумерках, когда все ушли, устроила в сенцах постель, легла; ночь стояла тихая и душная, сквозь дырявую низкую крышу были видны звезды. Дверь в избу оставили открытой: в избе, на печке, вздыхая и бормоча, долго возилась мать; Петька спал на полу, ворочался, мычал; взбудораженная этим днем, всем виденным и слышанным, Груняпжа не могла уснуть до самой зари. Нахлынули воспоминания. Смутные, как давний сон, и яркие, как се­ годняшняя явь,— темные, улыбчивые, теплые, колючие— они текли неровно, пестро, все время меняясь, мешаясь. В далекие детские годы вдруг неожиданно ворвется недавнее; появится мать, только начнешь вглядываться—уже другой человек стоит в глазах; вот пришла докторша, начала что-то говорить... прислушалась— слова и голос Василия Ивановича; промелькнуло веселое лицо отца, хотела удержать— отец превратился в знакомого политкома; вошла в вагон с Верой Филипповной, а поехали с Дарьей Семеновной... В Криворечен- ске— московские улицы. В конце Заболотья— станция, красноармейцы, пе­ рестрелка... Митинг, на трибуне только что приехавший из Москвы оратор, у оратора—лицо и жесты Миши. — Уснуть, уснуть!.. К чему все это? Ничего не надо, устала... ... Мечется Василий Иванович: «Только попробуй— тебя застрелю и сам покончу с собой»... Его послали в деревню—она к Вере Филипповне: потом— вокзал, дорога, Москва... Вот она в Москве: «бабушка» слегла, пришлось ее отвезти в больницу; она— тоже в больнице, служанкой... Курсы сестер мило­ сердия, восточный фронт, встреча с Зайченко... «— Вы еще не в партии? Почему?.. Ерунда, я за вас поручусь!»... Небо стало линять, звезды бледнеть, таять, запели петухи— начинался рассвет. На рассвете пришел сон, глухой и тяжелый: снилось что-то дикое*, пугающее... Не верила— не хотела, не могла верить: — Подожди, подожди... Да как же так это случилось?.. Это, это... я даже не знаю, что это такое! Не понимаю... Да этого быть не должно! — Как должно— не знаю, Грунюшка,— вздыхая, продолжала Марфа, рассказывая на другой день дочери о заболотьинских порядках,— а ш го прав­ да, то правда... Которы жили прежде хорошо— они и таперича в достатке жи­ вут, не жалуютца, а которым было плохо— ищо плоше стало. Ды што там го­ ворить!.. Увидишь сама скоро все. Дочь была удивлена, ее удивление росло с каждым словом матери, вы- ростало в испуг; минутами ей казалось, что она все еще спит и видит тяжелый сон, что стоит ей проснуться— и этого не будет. В Заболотьи, по рассказам Марфы, за эти годы «ничаво с места не сдви­ нулось»... Изменились только одни слова: дела, люди, вся жизнь— прежние.