Сибирские огни, 1926, № 4

А Екимко: — Никаких чертей нет. Федор Петрович, я прежде боялся воды—те­ перь нет. А Фомку-то стрелили славно. Ево баба, когда узнала, так села се- реди улицы и на одном месте раз сотню повернулась. Аж вырыла яму. Я сети поставил, чтоб если с пупа сорвет Фомка, так на поминки. Так и загадал. Ты, Федор Петрович, знаешь: сука была у одного мужика, и ей в брюхо во­ ткнули иглу, так она вырыла яму и подохла. И баба Фомкина тож подохнет. А рыбы будет. Когда на поминики— рыба чует и идет. Федор Петрович в ответ: — Екимко, замолчи. Сам чорт водяной услышит тебя и проглотит. Не веришь в чертей и сам ты чорт, Екимко. Вот завтра поднимется озеро и польет на чью-то грудь—это я чувствую, Екимко. Откуда выгоняли отцов— оттуда гонят и детей их. Слышишь ты, Екимко... А так надо, надо, чтоб озе­ ро поднялось и разлилось. Кого смоет, кто живой будет. А я, Екимко, дтарый, я весь свет об’ездил и готов, Екимко, чтоб сам чорт проглотил меня. Из ка ­ кого дома выгоняли отца—из того же дома гонят и детей... Но отец в обиду своего ребенка не даст... Екимко-Бог весло на плечо, заухал над озером: — А знаешь, выпь сколь раз с ’ухает, столько и овинов с десятины. У Фомы, наверное, пять пропало в ночь. А завтра последне. А помянем. Моги­ лу пойду рыть. Давно не рыл могилы,— и Екимко вновь заухал... На огромной подушке на сон распласталась деревня, и по улицам ее ночным приглушенно носился храп. Фома Толкач, прорываясь через сон, зы­ кал у ворот языком и жалобно выл: — Гаврюшка, никогда тово не было, чтоб остаться с одной бабой, да с кошкой... Не уймешь ты меня. Закачало и голову и сердце. Уж если не удер­ жусь я—провалиться и всем. Лучше в дым угнать, чем труды нр мир, на рас­ продажу. Все зафисковали—и .шали у бабы, и сошники, и бороны. Не сдюжить мне. Кум, сват, дядя, все, весь честной народ. Это все выташшитъ, передо все­ ми и чтоб пустить на ветер. Изгальства будет. Доски из полу выворотят, 'в подполье спустятся. Горшки на площадь выставят, хомуты и шлеи. Все, все разнесут. И потом до всей деревни так. И у тебя, Гаврюшка, и у тебя, Нефед, и тебе, Савелий, и у тебя, сват. Нательной крест сорвут и тот на распродажу, на изгальство. Грешному телу без крыши ходить—и Фома переволакивался к другим воротам, и мужики из оград перешептывались, зачем-то стукали т о ­ порами, или вилы горячей рукой ощупывали, или из земли вытягивали дробо­ вики, а Фома Толкач зыкал: — До смерти прорыва в душе... Рганизаваться. Как выставят у волости и раз. Нет. Мужицкого пота не расхлебают. Честной ндрод... Не останавливаясь, шла Маруся; лицо в овал вытянулось в продольное, глаза преследующие высматривали даль. Чем гуще даль заволакивалась ды­ мом, чем спокойнее была земля от говоров телег, с языками дерева, тем радо­ стней неслись шопоты утихомиренной земли, и чем прытче гнулась телом Ма­ руся, тем злее уши, выслушивающие тишь, тем злее глаза, высматривающие даль. Зеленый дым горизонта—от зеленого летом чернозема—густился, и зе ­ мли, как распахнутая грудь, соком водочным поила близь. Не останавливаясь, шла Маруся с лицом вытянутым. Волпред уносил постель Маруси с широкого фургона, от трав неразгру­ женного, что на дворе бабушки, и стояла на крыльце бабушка и охала, и морщины ее, как раны, топором вырубленные, зияли; не сказав ни слова, вол-