Сибирские огни, 1926, № 4

Когда Дуня мыла чашки, бабушка чистила самовар, то тайно от ба­ бушки и от Дуни Григорий жаловался: — Скучно здесь, жисти мало. А вот, знаете ли, газета, манит ее чи­ тать. Раньше читал напропалую, читал и книги. Потом, вот, дома—отвык. До пропасти наработаешься—спишь. Проспался—ись. Наелся—на работу. Сначала, по выходе со службы, выступал на собраньях. Потом бросил. Му­ жики грозят. Сопляк, говорят, а учить лезешь. В колья, говорят, возьмем. Потому и бросил. Дуня с бабушкой сидели на крыльце, наблюдали за Марусей и за Гри­ горием; Дуня отвздыхивала от сердца зависть, завистью Дуни блестели глаза, и со злостью она заговорила: — Много читают—с ума сходят. На озере живет один, как зверь. Все перечитал. Ума рехнулся. Шибко ученые ноне, чужим добром не брезгуют. Григорий отпрыгнул от Маруси и с кулаком к Дуне: — Дура! Говорил, что дура! Порочишь человека. В тюрьме гнил. З а ­ границами жил. Глупая баба. Ни черта не знаешь, молчи! И с жалобой: — Сколь говорил и про Федора нашего—не понимает. Рехнулся, го­ ворит. А вот тут косишь, скажем, жар, машешь, машешь косой— пот льет, руки дервенеют, голова трещит от жары, тоже вышибает ум. Думаешь, па­ дешь здесь и подохнешь. Ни черта не поделаешь. Бабушка трепала по плечу Григория: — Погода, Гриша, славная. Пошел бы на озеро. Посудили—будет. Сети поставишь—свежина будет,—и тихо концами пальцев дотронулась до руки Маруси и, скосив голову^ оглядела с ног до головы и проговорила шепотом: — Невеста ты, девка. Жениха тебе пора искать, девка,—и советова­ ла:—На женатых, девка, плюнь. Поверь мне старой У Маруси глаза большие и светлые, и бархатные глаза и губы: вечер летний, как бы ни целовал зарю—не быть заре алее Марусиных губ. И когда Григорий переоделся—весло в руках, ружье за спиной, то глазам Маруси подвернулся во фронт и глядел на них и манил их с собою: «Со мной пой­ дем»,—бабушка оглядывала с ног до головы Марусю и выпроваживала Гри­ гория: — Погода славная. Иди, иди. А ты, девка, плюнь на женатых. Широкий фургон посредине двора; в фургоне трава с соком клубнич­ ных ягод и поверх травы на фургоне подушка с наволокой белой и одеяло смятое и полоски из-под одеяла простыни—постель Маруси. Густо сыпалась роса, неощутимо ложась на землю, и земля от росы дышала свежо, и от свежести земли и от росы густой и сладкой вечер был пьяный, и вечер горел зарей, которая не тухнет даже когда восходит солнце, и вечер пьянил росой, которая не сохнет даже, когда восходит солнце—на губы и на ресницы людей ложится роса, и в летние ночи людям сны тягост­ ны—глаза липнут, губы горят, пьяные ночи, пьяные сны, мучительные ночи и сладкие сны. Ох, как тягостны такие ночи, как тягостны такие сны... II. Живал Фома Толкач, гуливал и рабатывал: руки недаром затвердели в обхват, так, чтоб не уплыло из них, не выкатилось из них; пальцы в крючья: лопату, косу, молотило держали пальцы,—с одной коровы, с лоша­ денки паршивой началась жизнь Фомы Толкача, и амбаром, десятью десяти­ нами. овиами. телятами—пошла дорога Фомы Толкача