Сибирские огни, 1926, № 4

Кровь Христову поп из вина делает, ну, а мужичья кровь—самосядка курная, барда за первый сорт, что у царя Николая. Человеку в то время легко. Человек ухмыляется жесткой, как свинья щетина, жизни, бьет смертным боем семью и при тоске плюется до неба... ... Вино, говорят, веселит сердце человека... Гнали самогон в лесу—по субботам. От милиции на дорогах выставляли посты. Когда нагоняли посудины до отказу, начинали пить, если по зимам, с воскресенья и до среды, в четверг опохмелялись, в пятницу... снова до вос­ кресенья. Тогда по селу шел слух: — Запрег ведь. Самое в оглобли, башкою в хомут. Любо-дорого... — Бабу?.. — А то што!.. — Фантазия его, вишь, взыграла. А ночью, об’езженную вместо лошади бабу ломил под себя на полати,— баба забывала обиду, радовалась мужичьей ласке и, смутная, слушала, как но­ вая в нутре ее зарождается жизнь. Началось оно с того, что на реке к корчажкам Памфилычевым мертвеца прибило. Ну. кажись, что он мертвец?—схоронить бы его за кладбищенским рвом, как человека, погибшего смертью темной, да батюшку полтинником ка­ ким отблагодарить. Но кинуло счастье Кузминское—это деревня Кузминкой прозывалась—так, что мертвец тот оказался человек свой,—деревенский да вдобавок коммунист, хоть и звали его Николаем, а в просторечии Николушкой за его душевную простоту и беспробудное пьянство. Бывают такие случаи. Всякое на свете бывает... Памфилыч, по этому поводу, в набат ударил. Благо воскресная обедня кончалась и он еще не успел слезть с колокольни. И набатом своим оконча­ тельно дело испортил. .Мужики, конечно, валом выбежали из церкви, отыски­ вая глазами, в котором конце горит. Из совета примчался Ванятка, Данило- коммунист и—чорт его принес в таку пору на деревню!—начальник районной милиции, товарищ Ять. Заварилась с той поры каша, не дай бог, и, как ее рас­ хлебывали,—мужики кузминские и сейчас рассказывают без большой охоты. Выволокли на берег Николушку багром. Он уже почернел, от него пахло калом и еще чем-то скользким, сырым—погребной стеною. На левой ноге вре­ зался в икру бродень. Другой одежды не было, и это сразу бросалось в глаза. Пьяное солнце самовольно лоснилось в каплях, стекавших по Николушкиному боку. Пьяному солнцу было весело. Мужики лепились вокруг потным месивом разгоряченных тел. Смотрели на утопленника, тупо молчали. Бабы старались взглянуть поверх плеч юрким глазом и, увидев наготу, шушукались, покачивая одинаковыми в платках го­ ловами. И только пьяный, колченогий, с рассеченной губой мужик Прокл, усев­ шись в головах мертвеца, умильно заглядывал в сведенную судорогой и заби­ тую слизью яму неподвижного рта.—Сказал жалостливо: — Прощевай, Николушка. Был ты хоть стервь, ну, и человек тоже. Не придется тебе больше самогоночки свежей хлебнуть. Эх-ха, жизнь наша!.. — Брось, Прокл—реэонили его из толпы:—смерть—она матушка всех ровно кроет, что коммунист, что хоть кто... — А я чо!—стукал себя в грудь Прокл:— я-то чурбан вам?.. Может я завтрева тоже помру?.. Он может брат мне?.. Н-ну!..