Сибирские огни, 1926, № 1 — 2

спят на рассвете, и потом я увижу, если кто за мной пойдет. Я ведь просто пошла смотреть избу. Дверь прикрыта небольшим валуном. В нежилой летом избе пусто, сы­ ро и сорно. В единственном окне бьются комары. В углу у двери чувал, а за чувалом лестница на чердак. Последний раз смотрю в дверь: никого. Закры­ ваю дверь. По лестнице на чердак. Вот он, темный предмет: висит берестяная сумка. Открываю. Что и следовало доказать и я их вытаскиваю. Так вот он, кривой кузнец что кует! Сколько тут фигурок и змеи, и ящерицы, и человече­ ская фигурка на коне, и птицы, птицы и фигуры каких-то пресмыкающихся. Я беру не все. Снова прикладываю валун к двери. В пологу завертываю добычу в носовой платок и прикалываю английскими булавками в подушку, кладу на нее голову и засыпаю. День сегодня хороший, не жаркий. Ночной ветер нагнал тучи. Возмож­ но будет дождь, но сейчас прекрасно. В корме сидит кузнец и рассказывает мне о своем детстве. Отец у него тогда ходил по Конде, урманил и заходил часто к русским, и один добрый купец, который за соболя все давал отцу, согласился быть его, кузнеца, крестным. У него важный крестный. И он потом всегда, когда видел отца, говорил: «вези крестника, покажи, я ему добра сде­ лаю». Кузнецу тяжело живется, и вся у него жизнь была тяжелая, и он всегда мечтал добраться до крестного. Ведь крестный обещал ему добра. Он теперь надеется, что богатый, важный крестный его жив и сделает ему добро, к он еще найдет его. — Худо мне жить: бабы своей нет, глаз порушен, рос с мачехой. Родился в урмане. Маты умерла, только сидеть начал. Кормили днем жамкой мясной и хлебной, а ночью, ка к начинал реветь, совала бабушка в рот трубку с та­ баком, вот теперь, вишь, трубки изо рта не выпускаю, кашляю шибко, а бро­ сить не могу. Ишь, с пеленок ночами табак хлебал: в реве-то нахлебаюсь, одурманею и сплю тихо, никому не мешаю. Теперь где отвыкнуть? Сегодня у моего богоделателя очень жалкий вид, и я замечаю, что хотя плечи и широкие, но грудь у него впалая. Староверова заимка. Пахнуло чем-то другим. Пологие луговые берега, выше елани, веселые березники, солнечные поляны. Речка все уже1 и уже. Затянулась травой, Длинные стебли путают весла, не дают грести. Кое-где зеленый ковер взбудо­ ражен водяной тропкой от берега до берега-— «он» прошел— медведь. Некому трогать обильный смородинник и черемуху— один хозяйничает... И солнце греет все жарче и жарче— в лодке иногда нестерпимо сидеть. Здесь пахнет хлебным крестьянским июлем— конец остяцким кочевь­ ям—сюда через широкие болота, никому еще не сдавшиеся пока, уже про­ никли хлеборобы. И с косным упорством оседлых людей ширят по еланям свои пашни. Упрямым косяком входят они в лосиные пастьбы, тунгусские и остяцкие тропы. В пологом логу, с берегу сразу не видно, залегла заимка. Идешь низом и, хоть по тропке, а словно не живет никто. Усыпан косогор переспевшей земляникой, а пониже на кочке княженика прозрачная и душистая поспело до темноты и никто не берет. Всего два домика. В одном, поменьше, Афонька живет. Про него слы­ хала раньше. Путался по Оби. Двух баб разорил: одна остятка, другая рус­