Сибирские огни, 1926, № 1 — 2

«Играл по дворам на роялях Коровам тамбовский фокс-трот. З а хлеб, за овес, за картошку Мужик залучил граммофон. Слюнявил козлиную ножку, Танго себе слушает он». Поэт ищет внутренней гармонии, смычки, говоря языком политиче­ ским, середняка и бедняка с пролетариатом. Но не верит, не поверил в эту смычку, не ощутил ее. Он трагически не понял, что она будет и; неизбежна не только политически, но и культурно. Он видит лишь то, что видел раньше, он обостряет в себе ощущение ненависти к городу, который, в его представле­ нии, лишь грабит деревню, несет ей сифилис, бездушную механизацию, власть денег; тот «фетишизм вещей», которым:, по слову Маркса, пронизан издыхающий капитализм. В этом пункте поэт никак не мог принять и понять и нового города; ок перенес на него все пороки капитализма. Исхода не нашел. Не ощутил тою , что задача нашей эпохи найти путь уничтожения этой гнили, путь созда­ ния новой культуры. На этом стыке двух культур Есенин и погиб. Он не раз пытался для себя сисе ощущение мира связать с приходом социализма, но за­ дача ему оказалась не по силам. Непосредственный, социально еще ребенок, он не нашел в себе силы ждать прихода новой культуры. Последние его стихи были криками отчаяния. Он кричит о «Руси бес­ приютной», о погибающих детях, в которых видит гибнущими себя, Пушкина, Ленина, кричит о гибели дружбы и любви, пугается безгубого фонаря, который над ним смеется— и в иступлении хочет найти свой дом, свою родину, теперь уже среди бандитов, проституток, хочет спрятаться от пустоты в кабаке, хочет «розу повенчать с жабой», вытравить из себя остатки нежности и люб­ ви. «Москва кабацкая» в этом отношении наряду с поэмой Маяковского «Об­ лако1в штанах» перейдут в потомство, ка к живое свидетельство смертельно­ го выкрика поэтом в испуге перед разрушительной стихией революции. Есенину ко всему этому дано было еще сознание того, что исхода для него уже быть не может. «Я знаю—грусть не утопить в вине. Не вылечить души Пустыней и отколом». Он сознательно шел на свою гибель; он понимал ее неизбежность:' «Ну, кто ж из нас на палубе большой» Не падал, не блювал и не ругался? Их мало с опытной душой. Кто крепким в качке оставался. Тогда и я, Под дикий шум, Но зрело знающий работу. Спустился в корабельный трюм, Чтоб не смотреть людскую рвоту. Тот трюм был — Русским кабаком. И я склонился над стаканом, Чтоб, не страдая ни о ком, Себя сгубить В угаре пьяном». И поэт действительно сгубил себя. Понимая величие революции, он не смог поверить в то, что она сможет осмыслить жизнь, поруганную капитализмом.