Сибирские огни, 1926, № 1 — 2

Он читает над ней свой знаменитый «сорокауст», где с лирико-ирони­ ческим, но глубоким сочувствием, подсмеивается над степным жеребенком, пытающимся обогнать поезд. «Милый, милый, смешной дуралей, Ну куда он, куда он гонится? Неужели он не знает, что живых коней Победила стальная конница? Неужели он не знает, что в полях безсиянных Той поры не вернет его бег, •Когда пару красивых степных россиянок Отдавал за коня печенег? По иному судьба на торгах перекрасила Наш разбуженный скрежетом плес И за тысячу пудов конской кожи и мяса Покупают теперь паровоз». Поэт смертельно напуган заменой живого механическим, он чувствует, что и он, живой, обречен вместе с этим миром на смерть. Он испуган процес­ сом перехода культуры в цивилизацию. Находя в жизни крестьянина, в его трудовом обиходе богатые смысло­ вые формы бытия, гармонию внутреннего приятия мира— «мир для него вечное, непоколебимое древо», жизнь и искусство— «узловая связь самой природы», Есенин пишет в своей книжечке «Ключи Марии», изданной в 1920 г. «Исскуство нашего' времени не знает этой завязи, ибо то, что оно жило в Данте, Гебеле, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегоднешнего дня прошло мертвой тенью. Звериные крикуны, абсо­ лютно безграмотная критика и третичный период идиотского состояния го­ родской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток. Единственным расточительным и неряшливым, но все-же хранителем этой тайны была полу­ разбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца че­ рез образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом, на одре смерти. Он умирал, ка к выплеснутая волной на берег земли рыба. В судорожном биении он ловил своими жабрами хоть струйку родного ему воздуха, но, вместо возду­ ха, в эти жабры впивался песок и, словно гвозди, разрывал ему кровеносные сосуды. Мы; стояли у смертного изголовья этой мистической песни человека, ко ­ торая единственно от жажды впитывала в себя всякую воду из нечистых луж сектантства, вроде охтенских богородиц или белых голубей. Этот вихрь, который сейчас бреет бороду старому миру, миру эксплоатации массовых сил, явился нам, ка к ангел спасения к умирающему, он протянул ему, ка к прокаженному, р у ку и сказал: «возьми одр твой и ходи». Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. Нужно ли скрывать и для чего, что здесь в рассуждениях об искусстве скрывается та же социальная, классовая борьба мужика? За миллионы негра­ мотных говорит их поет. Он упрямо хочет и в революцию внести стихию де­ ревенской России. Но стихию не того мужика, которого он с горечью опи­ сал в своей поэме «Анна Онегина»: