Сибирские огни, 1926, № 1 — 2

и смерть, осмыслить их, ка к тяжелый человеческий урок—« для себя и для грядущих поколений. Больше того, этот юноша уже стал человеческой исто­ рией. Частицей истории нашей эпохи. Без него картина нашей эпохи не бу­ дет полной и законченной. То, о чем рассказал он нам, рассказал на редкость красочно и ярко, то, о чем пропел он нам в необычайно прозрач- нъих звуках, одетых в русские нарядные и глубокие образы,— является не толь­ ко историей отдельной жизни Сергея Есенина, но в большей своей половине это доподлинная история нашего поколения, история немалой части России. У нас много поэтов, со здоровыми и бодрыми стремлениями, но никого из них так не читают и не слушают, ка к беспутного' самоубийцу Сергея Есенина. Это потому, что редким и редко, — единицам в веках,— дан тот талант, который носил в себе этот юноша. Поэтому— его смерть для нас,—•живое и яркое предостережение в наших путях. Его поэтический выкрик о своей смерти,— а вся его поэзия является таким жутким выкриком о своей гибели,— не может миновать нас, если мы действительно хотим счастья не только для себя. Теперь трудно разгадывать, ка к бы сложилась его жизнь, еслибы ее линии были начертаны правильно. Человек есть то, что он осуществляет своей жизнью. Но, помимо этого,- он, к а к дерево, совершенно неотторжим от той почвы, на которой он рос. По общим Есенинским устремлениям мы теперь видим, что в этом чело­ веке была заложена глубочайшая жажща наиболее человечнейшего. В этом смысле его жизнь является прежде всего драмой неосуществившихся стре­ млений к красоте и полноте человеческого бытия. Источник его последней беды, конечно, был заложен в нем самом, слабом, наивном, некрепком че­ ловеческом тростнике. Эпоху и время винить в этом бессмысленно. Но через характер эпохи понять смысл его смерти и жизни можно и должно. Есенин пришел из русской деревни в город в самое тяжелое время цар­ ской реакции, перед войной. Жил и рос во время империалистической бойни, когда борьба за существование окончательно превратилась в оголтелую и бессмысленную грызню, когда город, весь мир представляли из себя арену спекуляции и торжища кровью миллионов, когда всякий духовный интерес считался нелепым анахронизмом, смешным, бесцельным, паясничаньем глуп­ цов. Вместо культуры, город наивному юноше плеснул в лицо, бросил на­ встречу хмарь, мреть прорвавшегося наружу капиталистического гнойника. Митька Рубинштейн, Распутин, Сухомлинов были героями той пакостной эпохи. И деревенский пилигрим, этот Алеша Карамазов, толстовский Алеша Горшок, который носил в своем сердце «.радость детских снов», который стыдливо и скрыто обуян был мечной о человеческом счастьи, сразу же за­ тосковал и загрустил о своей доле. Он, говоря его словами, «свежий инок», «кудрявый и веселый» с копной золотых, ржаных волос на голове, с глазами, напоенными синими далями полей, огнями звезд, продолжал с упорством мо­ литься на алые зори, копны, стога, причащаться у ручья, продолжал «без­ заветно верить в счастье ближнего» и ощущать всех людей на этой земле, ка к «тесную родню», которая временно «разошлась вдоль и ширь под лазо­ ревым крылом». Город не приемлет подобных наивных мистических мечтаний. Город беспощаден, суров к ним. «Железный гость» встретил поэта тяжелым по­ жатьем «неживых, чужих ладоней».