Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

ся, нахохотаться, напеться досыта, чтобы в унылом отцвете тешить себя сладким устатком. В Орехове сорок дворов. Рос поселок тихо—немногих могла удер- жать тут на себе скудная, неудобная пахота. Кажется, никто так не жалобился на жизнь и все Орехово, как Леш- кина мать, высокая, тощая Терентьевна. Были они с мужем новоселыды- беглецы из-под Казани. Вывезла Терентьиха из родного села лютую злобу к барину-графу и смиренную любовь к благолепной сельской церковке, где венчалась когда-то важной и степенной, красивой девкой, где крестила Леш- ку. В родном селе привыкла и в горькой доле выполнять истово весь древ- ний, трогающий и уводящий от тягот, сложный обиход крестьянский. Тоско- вала обо всем деревенском из-под Казани: о девичьих посиделках, о сгово- рах, о свадьбах с причитаньями, плясом и заказными песнями. Овдовела рано, место было не мил_>—оттого всегда была хмурой, всех пересужала, а девок ореховских прямо возненавидела. Сироту Аринку, тихую на голос, проворную на пряжу, облюбовала себе в снохи. Сыну проходу не давала рассказами об Аринке, а в Мареевой Федосье находила из'ян за из'яном. Лешка сначала ругался, но мать была властна, и ее неторопливые, ядовитые речи были сильнее Лешкиного за- дора. Опять же и то надо было усчитать: Мареиха без мужа Федосью не выдаст никак, а Аринке к посеву угодно как раз, да собой девка свежая, как морковка, слова не скажет против, на работу ловка, да и утайки с женой венчаной не будет. — Все изладим, сынок, по чину. Научу девчонок-недоростышек пес- ням, причитаньям. Охота'по-людски... Народ-от здеся дикой... Вот батюшек дождемся, поди, скореича приедут, дойдет и до нас черед. Лешка смирился. От Федосьи бегал. Ночевать оставался в избе, боял- ся—придет н^ сеновал огневая девка, начнет попрекать и ластиться, а тут мать еще больше будет строжиться и морочить некрепкую, темную Лешки- ну голову. Нагрянули вдруг дожди. Ореховские курные избенки, будто нахохлив- шись низкими крышами над под'лепыми оконцами, где промытый бычий пузырь отсыревал, темнел, и оконца походили на большие унылые бельма... Феня раздирала зевотой яркогубый рот. Тянулась хрястко, ожесто- ченно дергалась всем телоА. Осунулась, пожелтела, запали глаза. Грызла тоска, как неуловимая, пронырливая мышь. Ничего не вида- ла Феня за семнадцать свои лет, кроме мужичьей работы по дому, да Леш- ки, светловолосого, широкоплечего, с искристыми его глазами, обминкой крепкой. Мир был 'в Орехове, а жизнь—в Лешке. Трепала прошлогоднюю куделю и, зло сжимая губы, посматривала на старшую сестру, на тихий, углубленный огонь ее глаз. Зависть обжигала сердце: вон какая стала Ксютка рыхлая, ходит вперевалку, как утка, засме- ется, и всю ее точно трясом заберет, корова-коровой стала Ксютка, а вот поди: рада чему-то, и Иван ее любит, и видятся с ним каждый день. А она,Феня, прямая, как ладная сосенка, не нашла себе доброй судь- бы. Щипала до боли свою тугую и горячую грудь, упругие ноги, не мать бы тут с сестрой сидели да на печке брат Сергунька,—молчаливая, поте- рявшая и зло и радость, человечья полуживая пласть—не они были тут, так и покатилась бы по полу, с воем рвала бы на себе волосы, исстиран-