Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

извнутри, штоб народ неприютный твою утробу не тревожил. Вот како упор- ство твое. Зна-а-ем! Сеньча вскинулся, как всегда, с бешеной горячностью, будто что у него отнимали: — А мне чо? Всех угреть повелишь? Кажной за себя. Чать, я настрадал- ся. У меня спина нанылась, брюхо натощалось вдосталь. Я... бы... Марей строго* пошевелил нависшими бровями: — Не якай! У всего народушка така же жисть... Кумекаю: сила в наро- душке большушшая, ежели он скопом. Сеньча как-то уркающе смеханулся: — Н-да-а... Народ сбирать... Якшайся со всякой дрянью... Драться вме- сте, а питаться порозь... потому оннему в рот мушка залетат, а ему лени- вушшему любо, потому лень ему всего дороже... А мне,може, работка всех любяй... Марей-же повторил упрямо: ' — Нет, хучь какой будь, а коли скопом, дык товда силища страшная .. — Ну... гуляща куча!—буркнул Сеньча, но никто не обернулся на его слова, будто что солнечное проступило на просветлевшем лбу Степана, а го- лос зазвучал упруго, как струна: 1 — Надо на дальние места уйти, ежели здесь воля обманная, в Аблайкит, што-ль, и надо там совсем внове жисть строить, а то ничевошеньки не вый- дет. Все народ работной собирать, собирать, а через -верных людей пущать слух о вольных, неомманных сих местах. И наберется народушку столько, што целые города вырастут, и как соберется враг и пойдет на город, то уж крепок станет народ... Вытянул вдоль по коленям руки и помотал густоволосой головой: — Не то, што мы... сороки на кол, а под колом волки. • Сеньча вдруг гаркнул громко, словно отрубил: — Не сорока, а дурак!.. И первеющий дурачишша ты! Казачье в бездо- рожье не полезут, побоятся, а умный от добра добра искать... Больно грамота твоя тебя портит, парень дурашной... У тя в барских покоях жир лишний на брюхе рос, вот и дурит башка, выдумыват разно... А дело гля меня простяй репы: вот у меня в зубах кусина сладкая, вот я ее и держу, зубами зажал... — Тьфу-у!—плюнул Степан. А Удыгай моргал глазами, удивлялся крепко. Не понятно было, отчего так кричат гости, до того кричат, что пылают на их лицах жаркие пятна от взбунтовавшейся крови. Все непереноснее грызла Степана тоска. Казалось, будто что-то сделал зря. Думал, окунется в вольную жизнь, как в солнечную волну, и по весне проберется в постылый город, к шумной плотине, где стоит большой белый дом с колоннами, увидится с Веринькой, сговорит ее—и увезет милую сине- глазую на горные поляны, к серебристой Бухтарме. Тонкое личико в седой пене парика, мушки, хрупкий стан в тугой кор- сетке, шуршание оборчатого подола, нежные, робкие ужимки, всосанные в де- вичьих и возле барыниных шкафов, голос—тихий звон, трепетное тело, ласко- во-испуганные глаза—вот она, вот она, Веринька, утешительница в тоске затхлой комнатушки, под кривой лесенкой начальничьего дома... Будто чутешным ножичком жваркало огненно-быстро по сердцу и в беге дум носится в мозгу нежный, цветистый вихрь, Веринькин образ.'