Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Степан вдруг огрызнулся непривычно резко: —- А тебе кака забота?.. Свой хлеб зароблю!.. Чево хайло пялишь?.. — Ишь, ты-ы!.. Хлеб!.. Себе-е! — Не бекай! Не козел! — Тьфу! Баял я верно: шибадик барской, жиру нагулено много, вот и лень берет... брюхо-то гайдучье к сладкому огрызку обыкло, не хороша хрестьянска пишша... Степан вдруг бросил лопату, скрутил руки Сеньче. Зрачек зазиял чер- ной пустотой. Шипучий шопот: — У-х ты... ж-жадна лапа!.. Да как ты смей руку на меня, а?.. . Сеньча вдруг вывернулся и, дико заиграв скулами, плюнул на Степана. Как-то упруго изогнулся, выпятил голую волосатую грудь: — Мразь ленивушша! Не жаден я, а хозяин чесной и 0601 всех так ста- раюсь. Будем все хозяева... вот и жисть товда будет правдишна-аа... Эх ты-ы... Гнус... Оба стояли друг против друга и трясущимися губами выкрикивали ки- пучие, рожденные мгновенной ненавистью слова. Прибежали остальные, точно пришибленные удивлением от этой не- обычной бури. Марей встал между ними, уперся корявыми руками в хрипящие груди и сурово заводил бровями: — Несмышленыши-и!.. Проработали молчаливо до вечера, а вечером сказал Марей: — А все-ж, братцы родны, таки дела: того боле робь, да всякого добра ташши к нам в горы, а солдатье рыщет, а мир округ нас зубы скалит... — Да нам-то чо?—заволновался Сеньча, болезненно-зло сморщив лицо,—чать мы к им не лезем... Мы—хозяева, работной народ... — Башка-а!—сожалеюще сказал Василий,—вишь, не на те ишо места пришли... С той поры точно пробежала черная кошка. Думы пошли в разные сто- роны, стали искать себе разных троп и извилин, идя каждая по своему пути. Рудничные беглецы облюбовали себе место, куда по временам собирались- —э то поляна, открытая на пригорье, окруженная молодым сосняком. Обхватив колени темными руками, где несмываемо засела в трещинах кожи угольная и рудная пыль, сидели они на корточках и галдели, порой угрюмо, порой озлобленно-весело. Исхлестанный народ ссылошные, загнанный, вывихнутый народ. От сы- рой мги подземных коридоров, от лязга, грохота, стука цепей, кирок и мо- тыг, от ломоты неуемной неразгибающегося искривленного хребта костлявой спины—меркнет, корежится, окостеневает мысль, зыбка воля, бледен кровью мозг; желания же упрямы, негибки, не любят ждать—дни горше перегорелого уксуса, дай-подай вмиг забавушку, чтоб потом опять колодец с золотым дном и маета трескучая в спине. На горных же полянах Бухтармы неприветно встречало людей камени- стое лоно земли, забавы было мало. Люди ладили жизнь по-крестьянски креп- ко, истово, рассчитывая на года. Ссылошные же отвыкли от тихоп> ладу. Все сошлись одиночки. Женщин на рудниках всегда было мало, а если и попа- дали, то выживали редко в изглоданных горах с грязными жабами-бараками, с кнутами и беспросветной бранью, не хватало будто тепла для бабьей души. И в сумотошном досуге знал рудничный бергал одну, женщину—заводскую гу- лену, горластую, доступную, безразлично-жалостную, не требующую ничего,