Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Показался краешек головы сына. Даже лба не видно. Вот сейчас, про- тянуть только руку. — Сыно-ок! Сейчас вот, сейчас... Схватят вот руки Сергуньку... — Отец небесный, вызволи-и!.. помоги-и!.. Вскруживало воду, вздувало на синих кругах прозрачные пузыри. Марей вдруг точно распластался на воде, вслушался и бешено заша- рился руками вглубь... Взвыл, как зверь, о пойманном детеныше... — Сыно-ок!.. Сы-но-ок!.. Краткая безжалостная мысль напомнила, что Сергунька плавать не мог и пузыри на воде—это он, Сергунька, пошел камнем ко дну. Не верил Марей, нырял без конца, как безумный, разглядывал зеле- ную муть речной глуби... Вынырнет, оглядится—и опять в воду... Сквозь страшный зуд в голове еще шептал молитвенное: — Выручи-и... Вооподи-и!... И нырял, нырял. Сергуньки не было. Когда, после несчетного ныряния, выбросило Марея головой на берег, а из рабитого о корягу виска хлынула кровь, Марей понял безжалостно- ясно, что потерян для него Сергунька навсегда, что унесет быстрая река Бия слабое, безножное Сергунькино тело, как большую щепку. Хватило еще Мареевой покорности на одну жалобу: — Гля смерти сыночка вымы-ыл!.. О... о... Сквозь кровь, хлещущую из виска, глянул Марей на безмятежное небо—и вдруг дрогнул весь... Небо улыбалось, золотая голубень, а Сергунь- ки не было, не было, а Мареева жизнь, начатая сызнова, рухнула вместе с подломленной жердью мостка через Бию. Он, Марей, просил, молил, уми- лялся долготерпеливо, он, Марей, плакал... и просмотрел, что жерди подло- мились. Казалось, что мигнула усмешливо сияющая голубень. Марей дохлебал чашу своего терпения. Вскочил на ноги огромный, мокрый, с окровавленным виском,. страш- ный в гневе—и поднял к небу жилистые железные кулаки: — Просил тебя?.. Молил?... Игде ты?.. Нету-у!.. Могу я эку меру вы- нести, могу-у?.. Будь ты проклят... проклят.... и все твое... Проклят.., ана- фема тебе, боженок наш небесной!... Торопно мочил голову, унимая кровь, а сам с дикой какой-то радо- стью изрыгал хулу, захлебываясь от бешеной щедрости грубых, стыдных, грязных слов, которые отсылал в небо. Никогда прежде не потреблял их Марей, сдержан был на язык, а тут прорвало бурей—и все будто еще силы не хватало для хулы и ненависти. Так проклял Марей бога и мир, в котором прожил он всю жизнь. Поднялся на берег, оглядел знакомый луг. Стреноженные паслись два коня. Рослые, сытые, блесткие, крутые бока. Марей узнал их, засмеялся гулко, во всю ширь груди: — Лисягинские коньки! Хо, хо-о! Острым своим ножом, чем недавно выстригал Сергуньке волосы, раз- резал Марей путы на ногах коней. Вскочил на одного, а другого за веревку потащил за собой. Сел Марей на чужого коня и понесся вместе с ветром. И сердце не екнуло, не укорило за чужое, не вынесенное на своем горбу—ничего это