Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Марей-же тер и обливал многодневную Сергунькину грязь и выгова- ривал неспешно, будто что-то перекладывая в мозгу: — Ниче, сынок, ниче-е... Видно, не люди 'онни вину несут, видно, сверху валят им на плечушки, валят приваливают... А в их злоба кипит... Сергунькина вымытая рубаха сушилась на солнышке. Сидел Сергунька на лавке, стриженный, поясневший лицом, его острые лопатки и худая спи- на грелись у окна, а тонкую шею вытянул навстречу отцовой незнакомой речи. Никогда не видал он отца таким. Марей-же, рассеянно прибирая в избе, упорно глядел грозно-засвет- левшими глазами куда-то вдаль, точно что увидел там новое, понял и по- воротить куда-то хочет... Голос же стал сухой, как из-под земли. — Люди злы, точно волки люди... Страх плотют попу, да Лисягину- ябеде. вот сердце-то в их, как каменно, а над попом ишо поболе попы, а над таё попами начальство заводское, а над т аё начальством ишо хто по- боле, а тамо цари... а мы на самом што-ли донышке барахтаемся. Нету нам погибели, и добра нету. Хто могёшь, добывай легку жись, на людей без надежи, от тесноты лужа ишшо грязней, а злоба ишшо пушше... Восподь тебя мне сохранил, сынушко, видно, так надо. Сидел Сергунька и светло улыбался, свеся с лавки тонкие немощные ноги и тихо поглаживая большой, обвисший от грыжи, живот. Мил он стал Марею, так мил, будто недавно родился; сразу прилепилась к его жизни захлебнувшаяся горем Мареева душа. Ныло все в Марее, как рваная, крово- точащая рана; вскруживало голову от быстрой смены мелькающих в памя- ти лиц: то родное, морщинистое старухино, то цветущее Фенино, спокой- ное лицо Ивана Чапина, веселое Ксютино и какое-то еще маленькое ли чишко, невиданное никогда, неуспевшее даже увидеть свет. Но Сергунька, надевший выстиранную рубаху, улыбался так облег- ченно и сияюще, что среди горестной тьмы увидел Марей теплый, робко успокаивающий луч—и сказал, гладя Сергунькину клочкастую голову: — Уйдем отседова, сынок... Игде вольготней, тамо и люди ладней, не мохнатются. Сергунька сказал, весь светясь радостью и готовностью: — А мы тамо бахчу заведем, а я заместо пугала буду сидеть, руками махать, да птиц шугать: ш... ш... ш... жаднушшие, не трожь отцовых тру- дов... ш... ш!.. Испужаются птицы, и все будет цело... Верна, тять? И в который раз подумал Марей—велик бог и еще милостив к нему, старому Марею. . Когда пугливо и стесняясь будто, пришли соседушки, а Сергунька ми- гал на них—вот-де этот и этот тащили и обижали,—Марей глазом не сморгнул,- соседей ни в чем не упрекнул, обошелся ласково и важно, сказал, что уходит на новые заработки, что бога благодарит—хоть Сёргунька-то остался, пусть теперь будет с отцом, возьмет-де Сергуньку с собой, мо- жет, вызволит сына от надоедливой болезни. Соседи сказали тоже по-хорошему: — А ты, Мареюшко, утекай скореича. Лисягин, язви его, в лес уехачи, дык штоб шуму не было. Марей успокоил: — Ладно-ста, уйдем во времени. На добром слове спасибо. До сумерек было еще далеко, когда Марей с Сергунькой на спине вы- шел из дому к реке. Два часа еле-еле пробыл Марей в разоренном своем доме, а будто успел одним махом пережить большую, исхлестанную до ко-