Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Марей бросил равнодушно и ровно: — Расташшили вот все... И будто забыв в конец про ошарашенную бабу, кинулся в избу. Так и поперхнулся на пороге—тяжкий,, прогорклый, вонючий дух стоял в грязной, серой от паутин избе... С печки же глядели два остро пылающих глаза. Рваное, волосатое существо вытягивалось на руках, взвыло жалостно: — Тя-тя-я!.. Марей одним прыжком к печке... И на богатырские свои плечи при- нял трепещущего Сергуньку. Положил на пол, будто не узнавая. Страшен был теперь тридцатилетний заморыш. Скверный дух в избе был от него.. Видно—ходил под себя, а убрать было некому. Все заско- рузло на нем, пропахло едко и ужасно, с отрослых волос сыпались крупные серые вши, а руки, истрескавшиеся от грязи и больного пота, с невероятно длинными ногтями, походили на лапы зверя. Лепетал, ревел, жаловался на всех, как маленький, от одинокой го- лодной и холодной беззащитности одуревший Сергунька. А сам чесался, че- сался и кровь брызгала изнпод черных ногтей. Марей, не отрываясь, глядел на перекошенное его лицо—и тяжелая, будто медная слеза поползла в глубоких корявинах Мареина лица. Шепнул: — Нишкни, сынок... Ладно... Вижу-у... Бездумно, точно высвистало ветром из головы все мысли, с одним желанием сделать легко Сергуньке выбежал Марей во двор, собрал щепье, отыскал где-то ржавую корчагу, принес воды, затопил печь. В печурке нашарил обмылок, обрадовался так, даже вскрикнул. Вода нагрелась. Сергунька вздрагивал на полу и просил остричь во- лосы. Марей попробовал свой складной нож и, накручивая на палец длинные пряди сыновних волос, выстриг ему голову. Стала голова кочковатая, безо- бразно-пестрая, но Сергунька хлопал в ладоши и глядел на отца сияющими глазами. Мыл Марей сына, тер жалкое, изможденное^ тело, слушал, сквозь кряхтение, Сергуньку, скорбную его повесть. Видел все Сергунька а паль- цем шевельнуть не мог. От Ксюты с ребеночком, а позже матери, снятой с кедрового ствола в бору, от трех родных этих покойников поседел тридцатилетний заморыш Сергунька, последняя близкая душа в мире у Марея. Рассказал Сергунька, к ак растаскивали соседи все хозяйство, как увел Лисягин вторую корову, а соседушки остальные пошли по его, Лися- гина-ябеды следам. Бросят ему, Сергуньке, хлеба черствого, да воды в кружку плеснут—вот-де тебе еда, болезненькой!—а сами по пути прихва- тят, что под руку попадет. Жаловался Сергунька и трясся весь: — Я баю: люди добреньки, братцы, ужли жалости нету-у? — Нету, бают, нас хто жалеет, а?.. И ташшат... Поперли лесенку от печки. Я ору: восподи-и! Можа я спущщусь ковда отселева, чать, я не кошка, вниз башкой без лесенки не смогу... Умолил—оставили, да и лесен- ка-то шатучая. — Дерьмо меня облепило, ревом-ревел: миленькие, изладьте мне по- легше, то-ошно, руки на себя наложу... Девки зубы скалят, суки горласты, просмехаются: ин—и так хорош, пригож, чать, те не с девкой спать... Добра человека не видал, откелева злость така, тя-тя-я?