Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Всего больше жалели бабы Марея, девки Степана. Доходила до бабье- го сердца его сосредоточенная, тихим, упорным огнем пылающая дума-ра- дость о своих, близкой была его сдержанная мужичья тоска о старушне милой, о румяных девках, о сыне Сергуньке, незадачливом, обезноженном о т злой работы. Жалость баб к Марею была особенной, смешанной с гру- стным каким-то уважением: — Ишь, вить, испечаловался как. Крепко в себе домашность хранит... — В нашинской доле только заботой и держишься... боле чем? А му- жик-от важной, прямой мужик. Треплют человека проклятущие... На-ко-ся, всее силу имя припаси... И ласково глядели бабьи сочувственные глаза на темные корявины Мареева лица: — Кушни, дяинька, кушни на здоровьицо!.. Чать гля пути силу надо копить... Девки же тянулись к Степану. Любым было чистое его лицо, белая шея, невеселые, как глубина ветровой волны, серые глаза, широкая грудь, плавная сила его большого цветущего тела. С наивным бесстыдством казали девки упругие свои бедра, груди, све- жие губы. Уже не одна из них, кормя ладного беглеца-работничка случай- ного, старалась нарочно ближе подойти, задеть круглым локтем или тугой грудью. Некоторые девки посмелее—просто предлагались красивому, раздум- ному пырню: — Слышь, басенькой: айда на сеновалочке тебе постелю да... сказки приду сказывать. Хо т ь? Одна светловолосая, синеглазая, с певуче-ленивым голосом, чем-то на- помнила Вериньку. Два дня работал у них, кормила хорошо, и девка была приветлива, но лезть не лезла—просватана. За этой сам готов был ходить—разбушевалось вдруг сердце, а глаза, унесшие в себе Вериньку, рядили девку в роброны и оборки милой, что осталась в начальниковом доме. Так напоминала Вериньку синеглазая девка, и здоровая кровь кипела, как котелок над сухим сосновым щепьем, и тоска о Вериньке ласковой так сжала его всего, что будто вот тесно—- и надо,, надо, чтобы разорвать тоску,—прижать к себе чужую синеглазую, чтобы хоть на миг обмануться, обжечься радостно... Но девка вдруг как-то разругалась с матерью и до того стала злой, широкопастой, крикливой и некрасивой, что Степану так остро захотелось выкинуть и забыть безвозвратно мысль об об'ятии с синеглазой, похожей на Вериньку. Каялся сурово тихомолком: — Никто до нее не достанет... Родненька, прости меня, дурака! Стала допекать новая забота: изнашивалась одежда. Рвется все в лесной глуши быстро: цепляются бойко за старый холст острые переплеты матерых хвойных веток, дикий шиповник вмцг провертит колючкой дыру... Молчаливая Анка на привале снимала со всех рубахи, садилась, под- жав уставшие ноги, на траву, со вздохом растягивала пропрелую рубаху или штаны, на свет разглядывала, жалобно покачивая головой: — Ох, мужики-и... знать-то скоро голы ходить будете.. Да и нитки у меня все выходят... Игде возьмешь?.. Аким Серяков исполнился почтения к тихой, покорливой бабе Сеньчи: