Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

И вот тут-то, через две недели свободы, дали волю душе распахнуть- ся, выкинуть остывший кипень недавнего холодного страха, устаточного напряжения всех мускулов, утомления от вечной оглядки. Хохотал, тряся головой Серьга: — Я етта баю нашему шлесарщику-старшому: «ы-ых, мол, помолить- ся охота поболе, живешь, живешь, лоб некогда покстить. А шлесар- ник-от у нас божественно-ой! Вот, бает, и ланно, поди в собор, дело-де хорошее, и я-де за тебя, Кукорев Семен, ра-ад! Начинашь-де ты поправля- тися, заметок за тобой давно не было, ступай-де в собор, восподь-де мо- литвы любит. А я: а в соборе-то, баю, я не провоняю всех? Бона, баю, рубаха-то у меня не промывается. А он: — А ты-де близко к восподам и не встанешь, чать, стражники в церкви порядки знают... О-хо-хо-о... У меня-ж внутре просто все от смеху встрясло: да пропади ты, ханжова душа, с церквой-то своей!». — Укроти язык-от!—сурово сказал Марей,—чать, без богушка мы шагу по земле не пройдем. Вот не помолися я милостивцу, не отнять бы ружьев у солдат ни в жисть! Аким Серяков затянулся своим тоненьким смехом: О-ох... и охаживал же Мареюшко солдатню-то! Один-от даже стал Марея молитве, что-ли, учить... Марей укоризненно задвигал бровями: — Да-а... Ты думаешь, легко... Заговариваю их, а сам молюсь: милой, прости, мол, омманываю тебя... Люди вить... Человеку на человека кидать- ся горько... — Человек, человек!—вскричал Степан,—ты, Марей на сие не упо- вай!.. Тут в другом загвоздка: хто где, хто на ком сидит!.. Разве у барина мово, Качки, по три ноги, да по пять рук? Иль, может, мозга у него дру- гая? И мозга та самая... Токмо я под лестницей жил, а он в горнице под потолком расписным, вот и вышло, будто и крови-то у нас разные... Василий Шубников, топыря щеку жвачкой черствого хлеба, сказал раздумчиво: — Оттого и жисть у онного передорожена, а у другого дешева, мене гвоздя ржавого... Наша жисть дешева... к^куды-ы! Сеньча хмыкнул было ухарем: — Хучь кучами народ мри, недохватки не будет—алтайски бабы на- родят... Да мы-то на-удалу живем: али до легкости добраться, али кнут... — Да засохни — ты-ы! взвизгнул Аким Серяков, сморща лицо, — токмо выбились из пекла, он опять ворошит... Будя, будя!.. Коли убег, жить внове начал... — Верно!—сказал Степан,—уж надо внове. Первые дни жалостно скулила в глубине сердца тоска о нежном синеглазом лице, о ласково прижимающемся теле, маленькой, теплой руке, с исколотыми иголкой пальцами, что гладила волосы и мирила с миром до тех пор, пока не увидали глаза кровавое месиво изуродованных тел, пока не услыхали гневного звона голоса Сеньчи. Но с зари под ногами была прохладная росная трава, в ушах весе- лый зуд от птичьего щелка, свиста, перекликов, будто шире становишься в плечах, до того жадно дышет, не надышется грудь, а в глазах мелькает золочено-зеленый переплет хвойных веток и солнечных пятен, нежится и поет лес—потому отходила, тупилась тоска, все больше превращаясь