Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Золотой клюв. (Окончание). Анна Караваева. 5. Д е ло о д е в к а х. В Орехове баб зовут по мужьям: Мареиха, Сергеиха, Петреиха... Ореховские мужики, как и многие другие, бывают такие года—дома случа- ются, как желанные гости. Верно, потому на бабье вдовье при живом муже житье ложится прозвище мужа, как на главу семейства. Мареиха просыпалась всегда раным-рано. Спешно ополаскивала смор- щенное лицо из глиняной носатки, что Еисела возле крыльца, торопно кре- стила давно высохшую на мужичьей работе грудь и шла на сеновал будить девок. Торкнулась жилистым локтем в скрипучую дверь и крикнула: — Ну-ка-ась! Девки! Продирай буркалы те... За дверью не отзывались. Спали, видно, девки крепко. Мареиха осердясь забила кулаками в дверь: — Вот суки, прости восподи! Вста-ва-ать, чертяхи! Сонный Ксюткин голос протянул сквозь зевок: — Н-ну-у... Не реви-и... А... а., а. — Вставай, ленивушша! Я пойду корове пойла дам. А ты пойди ква- шню помесь. Ксюта вяло подняла с пахучего сена свое отяжелевшее тело. Крепко спала без снов, и просыпаться было все труднее—так бы вот лежала долго, закинув руки, на мягком сене, и смотрела бы на голубой клок неба в окон- це на крыше. Но мать неугомонная, придет и стащит Дще с лесенки. — Ой, ой!—торопно шепнула Ксюта, разглаживая расползшиеся вширь бока. С сожалеющим вздохом оглядела себя: живот стал тугой, как кочан осенний, выпятился вперед, вздуло груди, а вчера в ручье солнечном видела Ксюта отражение своего лица с отекшими щеками и поблекшим румянцем. Глядя на свой высокий живот, прошептала раздумчиво: — Видно, парня рожу. Совестилась только матери и потому с утра туго-на-туго обертывала вокруг себя тонкий холст, морщась от боли и жалобно кряхтя. Неохота тож и перед Иваном показать себя неуклюжей, как корова. Самая же страшная мысль: вдруг поп приедет скоро! Ездя г больше попы из Бийска волосатые