Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

Отмахивались, как от зудящей мухи: — Готовишь уж хайло-то... Не зь:рь, не зырь, чо шары-те пучишь? Поди, поди. * Но Дормидонт хорошо уж знал алтайского заводского мужика в бесцерковных селах, привык зубоскалить в ответ на неласковые окрики сельчан. — Ты на меня не больно, тетушка! Худ я, аль хорош, а токмо мэй язык божьи и ангельски словеса выговаривает. А твой язык всегда одно житейское мелет. Вот помрешь, так муку за сие словоблудие потерпишь, станешь в аду перед князем тьмы денно и нощно на голове ходить, а под оной уголья каленые насыпаны. Выскочат у те глаза твои, лопнут навечно, а ты все ходишь, ходишь, а сатана на тя: р-р-р... хо-хо! Страшную строил рожу, раздувал ноздри острого носа и скалил зубы. Жмурилась невольно и бледнела баба. Совала скорей свою долю холста, а Дормидонт кланялся низко и фыркал в полу. За деревней, на песчаном пригорочке, разослали холсты, поставили стол с чашей. Поп Ананий, всовывая лохматую голову в дыру епитрахили, спросил густым басом у вертлявого стариченки Лисягина: — Народ-то тут весь? Мало што-тп. — Не радеют, отец Ананий! — А ну-ко, служивой, дерни, протруби. Солдат приставил к губам старую помятую медную трубу, и визгливо стонущий звук прокатился над поселком. Бежал народ без передыху, а старичье, с испугу тыкая как попало пал- кой, шлепало по грязи, нашептывая что-то беззубым ртом. Стояли молчаливым кругом, обступив песчаный холмик. Тоненькие желтые свечки вокруг чаши горели бледным, немощным светом. Ударял-, солнце в лысеющий, красный лоб попа Анания, в грязный парчевый лоскут епитрахили. Гремело и ухало из зычной поповой глотки. Звонко подвывал Дормидонт, вскружиеая лампаду. Сизый дымок взвивался невысоко над ге- ловами и тут же пропадал в солнечной голубени. Поп служил обедню. Юрко поворачивался, тугопузый, как крепко сбитая бочка, рыскал грозно заплывающими глазами по напряженному спокойствию лиц. Пронзительно запевал «херувимскую», «достойно» и «этче наш», быстро елозил жирными губами, громко наборматывая ектеньи. Стояли понуро девки. Приезд попа всегда был ушатом с ледяной во- дой, что выплескивался наотмашь на горячие от вешнего похмелья головы. Знали, что пока пробудет поп в Орехове, над каждым домом будет виснуть щемящая сердце тоска и смутная тяжкая боязнь. Не одна пара глаз украд- кой взглядывала на верткого стариченку Лисягина, что, подсыпая в лампадку ладан, кривил закомырной улыбкой свое щуплое лицо. Чуяли девки, как из-за редких гнилых его зубов идет к попу ябедный шопот на всех, про кого можно. Игнаижу Лисягина колачивали парни, отца-же боял.сь трогать— правая рука у попов, известен начальству—за каждый синяк на нем при- шлось бы дорого платить высидкой в остроге, «игде клопы да мыши живьем человека сжирают, а бьют два раза на дню, в обед да в ужин». Знали еще и то, что стариченка Лисягин получает от попа, и что инэгда приходится ему не мало.