Сибирские огни, 1925, № 4 — 5

— Троцкий другой человек, ну, пособник тамо-ка Ленину по го- сударству. — А... Я думал один он, ране-то говаривали у нас, колды гумажки-то давали, котора за Ленина-Троцкого, котора там за других... два видно их. Гурьян еще шире развел руками. Из стоящего на столе котелка выскочила вверх последняя струйка пара. XIII. Всю неделю постовала заимка Консна Лукича, на белой воде жила. Крепкие старинные люди и так могли трое суток без еды прожить, про- работать. Под конец житья хотели показать себя крепкими. Всю неделю не стряпала Парасковья, в голбце в квашне позеленело старое тесто, оставленное заместо дрожжей от последней квашни. Мешок с сухарями стащила с чердака, по снегу рассыпала. Три дня собирал сухари в снегу поседевший от времени Катышко. За сухарями полетело сверху вяленое мясо, три года вокруг карнизов висевшее-. Так распорядился Конон Лукич. Расподать нищим все, так откуда они на заимке? Пестрел снег с'едобьями разными. Дрались собаки около жирных кусков, хрюкая выкатывались из-под крыш свиньи, лакомились мясом. Гаврило Микифорович каркал около амбара. В белой рубахе без шапки он старался над хлебом. Пудовка за пудовкой выскакивала из амбара, перевертывалась на плече: потоком сыпалось золотое зерно, снег укра- шало. — Зачем земное... Все земное тлен есть, токмо на грехопадение соблазняет оно. Вокруг вились курицы. Черный большебородый петух картаво кер- кал,—он подавился ячменем. Из стайки выглядывал Лысанко, потихоньку ржал, ногой снег скреб, не слышал хозяин—не до него. Задорило зерно Лысанка, слюнки текли на губу, фудью налег на вороцы—стрещали. Взлег- нул от радости и—языком пшеницу залопачивать! Из пригону вышли остальные лошади. Старик таскал с молитвой, с ненавистью па все земное. — Все надо было завидному. Грешник я, грешник велий, все берег куды-то, а вот чичас ни чо не надо стало. Погибель токмо от богат- ства-то, писано есть: «лучше верблюду в игольные уши пролезть, чем бога- тому в царство небесное внити». Увидали соседи и также с пудовками к амбарам. Жаль Василисе добра. Кто его знает, может, последнее времечко, может, и нет, мог ошибиться Егор Петрович в расчетах. Либо помрем, либо живы будем. Надвое бабушка сказала. По вечерам, когда вся семья была в моленной, подолом таскала выброшенные сухари и мясо и пря- тала на хлеве под сеном. Палками отгоняла свиней, собак. Едой подкреп- ляла себя между делом. Василиса девичью красу прожила, можно и уми- рать, только вот Федула бы повидать еще. Неужели и Федул умрет?.. По- всеместно говорят, что будет страшный суд. Второй год доходил, как Василиса одна, истомилась без мужа, хоть бы одну ночку, а там пусть и страшный суд, все одно умирать тогда-то. На этом месте думка остановилась, как за пень вековой задела. Недо- верие к старикам клином ? голову лезло. Дни проводил народ в моленной. Молились и ночь и день. Молились на голодное брюхо, очищались. Плакали ребятишки по хлебу. Матери старые кышкали их, поили молочком, молочком можно—святая пища оно.