Сибирские огни, 1925, № 3

что не удается одолеть с помощью сравнительно еще слабой у ней писатель­ ской техники, завоевывается стремительным, неистовым ее художественным 1 емпераментом и мощно-непосредственным природным дарованием. Уже в первом томе («Перегной») Сейфуллина в общем и целом овладе­ вает динамическим обрывистым языковым стилем современности. Энергично срезает подлежащие, обрывает (с помощью столь близкого времени нашему, быстробойному, скорострельному—знака «тире») сказуемые, смело ставит целые фразы в неопределенном наклонении, конструирует целое предложе­ ние—от точки до точки—из оторванной, замкнутой в себе формы дополнения или причастного определения, свободно пользуется выразительными народными словообразованиями («не таранти»), острыми, из уличной гущи выхваченны­ ми, междометиями («дрык-брык да на пол упанула»), занозистыми говорными эпитетами («стерва бархатная»!), и т. д. Этот сжатый, обрывистый, обжигающий вскриками, задыхающийся от бытовой перегрузки, стиль рассказчика, у которого материалу бездна—и он спешит, глотает слова и целые предложения, опускает подробности, прене­ брегает психологическим нарастанием, щедро сыпит анекдотами и прибаут­ ками, отделывается торопливым трехстрочием от бокового, многообещаю­ щего сюжетного «притока»—стиль этот вообще крайне характерен для всей послереволюционной беллетристики (Эренбург, Бабель, «Перемена» М. Шаги- нян и друг.). В «Виринее», впрочем, все рельефней обозначается особая, своеобраз­ ная форма повествования: нечто среднее между авторским рассказом и жи­ вописным, от лица героя, «сказом». Вернее всего, автор на пространстве всей повести блестяще стилизует говоры деревенской улицы, точно так же, как в «Правонарушителях» и «Перегное»—говор ребячий, площадной, под­ слушанный в толпе, в гомоне базара, в сутолоке смятенного, навозного, раз­ ворошенного революцией захолустья, из которого «весь удушливый уют мир­ ной жизни исчез». Именно отсюда берет начало ее изломанный словарь, резко нарушенный синтаксис; и даже самый ее наивный натурализм, эмпирическая, линейная, штриховая запись событий диктуется избыточным, ее обступающим бытовым материалом. Оттого же, быть может, у Сейфуллиной нет почти единой, отчетливой, сюжетной линии, жизнь как бы ухвачена посередине, за пояс, но ухвачена крепко—от живого кипения современности земляную эту быль уже не отор­ вать! Она редко сосредоточивает сюжет вокруг определенного события или быстросменного потока событий, так назыв.,# «авантюрный сюжет». Редко организует сюжет и вокруг идеи (сюжет «философский»): неудачная попытка «философского» обрастания сюжета имеет место в ро­ мане «Путники». Зато излюблены ею средние сюжетные формы (между резко-экспрес­ сионистской, сверх-динамической формой сюжета «авантюрного» и резко­ статической формой сюжета «философского»), именно: организация сюжета 1) вокруг определенного типа (образа)— «психологический» сюжет («Четыре главы»)—вокруг образа Анны, «Правонарушители»—вокруг Гришки, повести «Александр Македонский» и «Виринея», как явствует из самого названия— вокруг центральных в них фигур); 2) вокруг этнографического материала— « бытовой сюжет («Ноев ковчег», «Перегной»),