Сибирские огни, 1925, № 3

Рядом с блестящими, переблескивающими самородными словечками, мужицкими и ребячьими диалогами, мы слышим, как некий мужик, а за ним и «правонарушитель» Гришка дословно повторяют рассуждения горь­ ковских босяков: — «планида у меня такая беспокойная» (кн. «Пере­ гной», 55). Рассуждает по всякому поводу и даже без всякого повода и крестьян­ ский подросток Ванька, Софронов сын, при чем рассуждения эти точно вы­ хвачены не то из «агитезок». не то из популярных рассказов на «ударных» Плакатах Наркомзема: «Нам нельзя не шустрым-то быть!» — резонерствует в одном месте Ванька—сказано: Российская Федеративная Социалистическая Республика. Вот и понимай (там же, 196). А бывает и так, что Ванька, худого слова не говоря, вдруг зажаривает речь о машинизации деревни: «...Было бы по старому дольше, много бы еще эдаких погубили. Как жили, в эдакой жизни не обучишь. А темнота она злая». «...Помнишь, городской то приезжал зимой? А правду ведь он сказал: от­ менить деревню надо. Чтобы, как город была, с машинами. Покос от машины какой по всему селу собрали!» (там же, 196). Этот же заводной мальчик Ванька формулирует нужды крестьянские, спорит с инструктором о распределении земли, об отношении города к де­ ревне: «Дать-то еще ничего не дали, а шерсть собрали! На ново войско то и дело: полушубки, валенки, хлеб! У хозяйства дело делать не дают. Все му­ жики в председателях да делегатах. Как мужицко хозяйство будет? Войну, сказали, кончим, а еще друг с дружкой схватились» (там же, 168), и т. д и т. д. Все это нужно Сейфуллиной, чтоб поскорее, кратчайшим путем, (а кратчайший путь в таких случаях, конечно же, не художественный, а пу­ блицистический) вывести мораль устами инструктора: «Замечательный мо­ лодняк у России» (там-же, 169). Такие публицизмы у Сейфуллиной—на каждом шагу. Рационализмом и схемой отдают вообще почти все ее описания и реплики, там, где от «по­ каза» автор обращается к «рассказу». Точно не веря в непосредственную художественную убедительность воплощаемых ею картин, Сейфуллина ста­ рается обосновать их силлогизмами, собственными «популярными об’ясне- ниями», прямолинейными, агитационными отсебятинами. Так в выпуклой сцене жестокой расправы крестьян над городскими спекулянтами («Перегной»), автор, торопясь морально опра;вдать мужиков в глазах читателя, непрерывно вмешивается в драматическую коллизию с защитительными речами и ремарками. Изображая избиение ревматического старика с иконописным ликом, немедленно в тоне судебного протокола, р а з ’ясняет, что это не просто старик, а «первый в городе богач Миляев, продававший в рассрочку с жестокими процентами сельско-хозяйственные машины крестьянству всего уезда» (там-же, 176). Чтобы мотивировать самосуд над Миляевым и еще кучей Миляевых, столь же публицистически-прямолинейно замечает: — Играла в мужицкой крови обида вечного податника, боль, натружен ного для чужой утробы, горба. Играла стихийно мужицкая ненависть к бе­ лоручкам. Столь оголенно-тенденциозная, по методу худших работ Горького, трактовка бытового материала придает многим и многим авторским ре­