Сибирские огни, 1925, № 3

сти, «зажечь с затылку» белых казаков восстание, с тем, чтобы потом, в раз­ гаре крцвавой расправы, «сторожкой поступью зверя» прийти к захвачен­ ной казаками избе за грудным своим младенцем и там, на пороге, в послед­ ний раз встрепенувшись на плач своего «отростка», найти себе смерть... Виринея дикой огромной скалкой возвышается над скопчески-бес- полыми «синими чулками», в ней нет и грамма лампадной «учительности», но она переросла и шалое озорство Мальвы, и религиозное исступление ми­ стической Матрены: здесь, в кровяной, плотяной, земляной, мужичьей сти­ хии нашла она себя, неотрывную от своего пола, от вечной материнской сти­ хии, от своей бабьей боли и бабьей же, той, что «короче куриного носа»— радости, но она же сумела неукротимо прорваться сквозь это интимное и малое—к вселенному революционному бунту и пышущему молодостью жиз- неутверждению. Именно в этом органическом синтезе женски-полового и скифски- творческого — великая сила и своеобразие. Виринеи в ряду всех, доселе явленных художественной литературой, женских образов. В нем же, в этом синтезе—своеобразный острый аромат мирочувство- вания и жизнеоформления Лидии Сейфуллиной. Трудно, медленно находила свое и себя Лидия Сейфуллина. Мучительно нервно проходит у ней далеко еще не завершенный путь писательского самоопределения. Туго одолевая бесхарактерную манерность языка, постоянно сбиваясь с « бытописательства » на хроникальное «бытоописательство », т. е. по соб­ ственному ее определению, подменяя «остроту тайного духовного зрения», «сгусток типичнейших черт» «мелочью подсобных», «пресною точностью изображения»1),—Сейфуллина пошла сквозь искус «традиционного» натура­ листического трафарета, сквозь плоховатую с декадентскими завитушками, стилизацию модного ныне прозаического телеграфного стиля («Четыре гла­ вы»), заплатила немалую дань влиянию Горького и даже узорчатой прозе и биологическому примитиву жизнеощущения Всеволода Иванова, прежде, чем нашла себя в повести «Перегной», «Правонарушителя^» и, особенно, в «Виринее». Нельзя при этом не заметить, что талантливая писательница, под­ даваясь тем или иным влияниям, брала у «оригиналов» далеко не самое в них лучшее и ценное. У Горького, например, художница заимствует не его пристальную цеп­ кость характеристики, не прозрачность и широту пейзажей, не красочность его романтики, но как раз ахиллесову горьковскую пяту: его рационализм, склонность к резонерству и публицизмам. Большая часть героев Сейфуллиной, за исключением таких органиче- ски-монолитных, перенасыщенных горячею кровью образов, как Виринея, именно резонерствует, не ищет, не бьется, не терзается, не мечется, в кро­ ви и муки жизни, рождая свою правду, а рассуждает, переходит от рацеи к рацее, от головного рецепта к головному рецепту. Автор, в свою очередь, непрерывно суфлирует, подчитывает, подсказывает свои резонерские реп­ лики, свое «moralite». !) «Сиб. Огни», 1923 г., кн. 1—11. Л. Сейфуллина, «Служитель Совестного су­ да», см. стр. 235.