Сибирские огни, 1925, № 3

Елена («Путники») живее, быть может, именно потому, что в ней исте­ рическая хищная тигрица сплетается с «душенькой», на все глядящей глазами любимого человека (Литовцева). По мнению Елены, «женщина и в революции участвует за кусок для своего мужа и для своего ребенка... Жена солдата не­ навидит неприятеля, жена бунтовщика оправдывает его бунт, но сама незави­ симо от своего мужа, не ненавидит и не бунтует1). Такова же и Маруся Ти- пунова («Путники»), Она—большевичка, ибо муж ее—большевик. С порази­ тельной легкостью переходит в разговоре от напускного—«для мужа»— своего большевизма к исконному, «дамскому»—к маркизетовой блузке. Из диалога Маруси с Еленой:— «...Я разделяю убеждения своего мужа. Леночка, а кто шил тебе маркизетовую блузку? У меня тоже маркизет есть. Только с цветочками...». Революционная обстановка превращает и Елену, и Марусю в древних амазонок, в бесстрашных героинь, но сердце—вина их борьбы и гнева все та же, «традиционно» женская: возлюбленный, ребенок, любовь, материнство. Мы не видим их преображения в «царь-девиц». Правда, отвергнутая лю­ бимым человеком, Анна Яковлева уходит в революцию; но в ее уходе—над­ рыв, преодоленная тоска по мужу, по материнству, она—пустует, она точно создана, чтоб подтвердить уверенность Елены: «женщина может быть партий­ ной только до выхода замуж2). Ведь она и душу то «чистит» (по безвкусно­ му определению автора) для любимого человека. Едва намечающийся, неотчеканенный в жизни, образ утверждающейся личности культурной женщины не завершен и в творчесте Сейфуллиной. 1 ем убедительней, однако, выглядит эта бунтующая женщина в дереве ском быту. С чрезвычайной настойчивостью Сейфуллина возвращается к го­ дам войны, когда особенно резко наметился этот «бабий бунт» и своеобраз­ ная кустарная эмансипация, когда частушку заголосили одни бабьи голоса и голоса подростков потонули в визгливом женском хоре8). Бабье «своеволие» начинается с шалого разгула, любовной удали. Муж на фронте, солдатка Аксинья одна хозяйство ладит, да уж за одно и с Фран­ цем, военнопленным, гуляет, благо, «бабий век короток. И не увидишь, как скрючишься»*). Она выходит из повиновения мужу, косному сельскому бы­ ту, заявляет свои права на жизнь, наслаждение, разрушает исконный мужи­ чий предрассудок, когда то превосходно сформулированный Горьким: «жен­ щине некуда итти—ей греха в удаль никто не ставит». Солдатка Аксинья и еще миллионы солдаток Аксиний проявляют «своеволие» по началу именно в том. что заявляют свои равные с мужем права на «грех-удаль», на любо­ страстное озорство. Не от веселья—от душного тягла военных лет родилась эта «удаль» отчаяния: «Жены солдатские ходили без плода, нагульных ребят вытравляли у них равнодушно-жестокие бабки-повитухи. Оттого чаще маялись скрытыми своими болями. Оттого в работе сдавали. Рыхлели. Оттого от тоскующего в бесплодии чрева рождались похоть и грех. Деревенские бабы и девки, как го­ родские, от закона земли оторванные стали. Грех для греха, не для деторожде­ ния, приманивать начал. Больше покупали наряды. Приучились к мылу духо­ вому, возили из городу пудру, дешевые духи и безобразные медяшки-брошки. Пошили, вместо шуб широких, короткие «маринетки», из-под платка пухового— клок волос взбитых выставляли»4). Но за «духовым мылом» и короткими «маринетками» сквозит иное, глубокое, поворотное: восстание в самоутверждение женской личности. Ре­ г) «Сиб. Огни», 1923 г., 111, стр. -) 15, 20. 14. 3) См. кн.—«Перегной», 26, 30. «Перегной», 146, 145.