Сибирские огни, 1925, № 3

горько-суровые споры уличных Антропок и Петек, в яме, на кладбище,—спо­ ры о тюрьме и смертной казни, а потом—игра в расстрелы (—«Гришка весе­ ло командовал: — Глаза жмурьте! Жмурьте глаза!»); и буйная мальчишья зараженность митинговым половодьем («К кладбищу с криком звонким летел. —Товарищи, прошу вас опрокинуть капитал»); и бодрая, тяжкая работа-борь­ ба, и голод в детской коммуне под руководством «хны-дарвиниста» Марты­ нова; и, наконец, детски-взрослое сопротивление развалу коммуны, угрожа­ ющему «дну», это тоскливое—«не отдавай нас опять в правонарушители»,— вся эта, столь нам в жизни знакомая, а в литературе столь необычная, гам­ ма остро-новых звучаний современной детской души нашла свое талантли­ вое, колоритное оформление у Сейфуллиной, сопрягая в себе разом и пафос зверино-непосредственного, и многогранно-личностногО, растущей в детях революции, тех детях, что, по слову Н. Тихонова, «не боялись мертвецов», но и не убоялись водоворотов жизни. Как ни ярка эта вереница Гришек и Степок,—не в них, однако, сило­ вой центр творчества Сейфуллиной. Она находит себя, свои образы, своих излюбленных героев лишь в изображении восхождения новой женщины, в бы­ тописании военного бабьего засилья, бабьего бунта и боли. Целая плеяда сильны^, дерзающих, волевых женщин вошла из гущи жизни в раму ее твор­ чества. «Знал ты русских цат, а женщин русских—мет», думает Анна Яков­ лева о белогвардейце-коменданте («Четыре главы»), А знал ты русских баб, а русских женщин —нет, могли бы с неменьшим правом произнесть ее героини-крестьянки. Процесс превращения интелли­ гентской самки— «дамы» и деревенской самки — «бабы »— в героическую женщину —человека—он-то и приковывает к себе все внимание Сейфулли­ ной. ч , «Дамы» и «барышни», ставшие «женщинами»: Анна Яковлева («Четыре главы»), Лиза Македонская (повесть «Александр Македонский»), Елена (роман «Путники»), Клера («Перегной») и друг. Сильные жещнины, выросшие из деревенских баб: содцатка Аксинья («Четыре главы»), бунтарка-солдатка Матрена Форштадтская («Ноев ков­ чег»), Дарья, Софронова жена («Перегной»), Виринея (повесть того же на­ звания) и др. Даже древняя старуха, слепая Феклуша («Ноев ковчег»), фактически преследующая возлюблепных, пришедших на свидание к церковной горе, су­ хонькая, сгорбленная Феклуша, погибающая в церковном притворе в упря­ мом исступленном сопротивлении обыску,—дышит мужественной мощью, мрачной силой умирающего религиозного пафоса. Даже мнимо-покорная, домовитая 60-летняя Ивановна («Четыре гла­ вы») таит в себе протест против бабьей доли : «общее было во всех крестьян­ ских женщинах, каких видала (Анна Яковлевна—Я. Б.). Затаили себя. Под внешней покорностью мужикам прятали бунт»1). Образ сильной женщины-интеллигентки пока еще не нашел себе яркого, художественно-значительного оформления у Сейфуллиной. Он все еще колеб­ лется между тщетно одолевающей себя «душенькой» и «синим чулком». Тем­ пераментная горячая кисть художницы в зарисовке Анны Яковлевой или Лизы Македонской суха, черства, иногда плакатно-криклива, точно пишет но­ вые «идеальные женские образы» по заказу женотдела. 3) «Сиб. Огни», 1923 г.. 111, 15, 20, 14.